Канатоходец: Воспоминания
Шрифт:
Одевались в будничные дни просто, лишь «кобеднишная» одежда должна была свидетельствовать о положении в обществе. Мама рассказывала, что ее отец много ездил на пароходах по Волге и ее притокам (он был еще и сотрудником страхового общества «Россия»), но всегда только в третьем классе, чтобы непосредственно от народа получать сведения об экономическом состоянии страны.
Отец мой никогда не мог прожить в доме Тотубалиных более 2–3 дней. Проблемы и трагедии этого дома ему были непонятны. Все было чужим. В этом доме, скажем, как ужасное унижение был воспринят отказ какой-то бедной сельской учительницы вступить в брак с моим дядей — младшим Тотубалиным, который тогда уже стал совладельцем фирмы. Из рассказов родителей я знаю также, что крайне болезненно был воспринят брак моей матери. Муж — бедный студент, как это возможно? Ей было отказано в материальной поддержке. Позднее, правда, дедушка приезжал к нам в Нижний Новгород и смягчился, увидев
Торговый дом «Тотубалин и сын» — это была фирма с широко развернутой агентурой. Со всех концов России шли сообщения об урожаях зерновых культур и о ценах на муку. Удивительно, но эта информационная активность продолжалась и после революции, хотя стала бессмысленной, к тому же и неоплачиваемой. Но люди любили и ценили свою деятельность, гордились ею, верили в ее значимость. Не могли они смириться с тем, что все рухнуло. А сводки об урожаях дедушка в письмах еще долго посылал мне. Для моего деда революция, конечно, была катастрофой. Растоптано было его дело, которому он отдавал всего себя. Важен был не просто капитал как таковой, а дело, которое он любил. Крах он воспринимал все же спокойно, без озлобления. В его позднейших письмах звучал такой мотив: это возмездие за неправедность купеческой деятельности. В российском народе всегда жила идея справедливости, дремавшая во времена мирной жизни и бушевавшая в дни испытаний. Видимо, одним из проявлений этой идеи были сектанты — искатели правды.
Мрачным эпизодом оказался наш второй (постреволюционный) приезд в Промзино. В селе все было в красных флагах и транспарантах. Самым дефицитным оказался материал из кумача. Женщин призывали сдавать красные нижние юбки. Прежний ассортимент оказался не приспособленным к новым запросам. А все остальное, кажется, еще было: белый хлеб — прекрасный, ешь сколько хочешь, и золотисто-белые антоновские яблоки из дедушкиного сада. Но дом Тотубалиных был конфискован. Правда, прежние хозяева еще оставались в этом доме, часть которого заняла новая, весьма многочисленная власть. Вечером все вместе собирались у самовара. Нам, детям, многое оставалось непонятным: почему револьверная кобура валяется в галерее, обрамляющей дом? Почему эти люди так странно-развязно ведут себя? Почему в этом трезвом доме появились пьяные? Почему на смену одним часто приходят другие? На этот последний вопрос наконец был дан ответ — потому что расстреливают. И мы, дети, стали играть в расстрелы. Мы просто подражали взрослым: раз они так делают, значит, так же надо поступать и нам в своих играх. С развязностью и наглостью новой власти столкнулся и мой отец (когда привез нас в Промзино и прожил там несколько дней). Его реакция была по-революционному четкая: пошел на почту и дал телеграмму на имя Ленина. И тут всю наглость как метлой смело.
Позднее, уже в двадцатых годах, мы получили извещение о том, что дедушка и бабушка были объявлены «лишенцами» (лишены избирательных прав) и высланы из Промзино. Мой отец пытался опротестовать это решение, но не помогло даже обращение к П. Г. Смидовичу [71] — заместителю М. И. Калинина. Суровы и непреклонны были революционные власти: старших Тотубалиных репрессировали, несмотря на то, что их дочь погибла, спасая солдат Красной Армии. Репрессирование рассматривалось как проявление классовой борьбы, хотя по существу это была просто классовая месть. Мстили всем энергичным и активным в прошлом. Новым властям нужны были послушные. Активные и деятельные были слишком самостоятельны, независимы.
71
Напомню, что отец сотрудничал со Смидовичем в Комитете содействия народностям Севера.
Брат, а позднее и сестра моей матери не выдержали унижений и кончили жизнь самоубийством. Материальная поддержка старших Тотубалиных легла на мои плечи. Умерли они в тридцатые годы, еще застав коллективизацию.
Хочется завершить сказанное здесь словами поэта:
Часть II ПОИСК ПУТИ
Глава III
Судьбинность
Связь личного пути с планетарной судьбой
20. Иисус сказал: Блажен тот,
кто был до того, как возник.
Преддверие личного пути
Теперь я перехожу к описанию своего жизненного пути. Открываю папку, в которой сохранились жалкие остатки семейного архива. В первом конверте лежит листок бумаги с перепиской из родильного дома. Мамина записочка кончается словами: «Господи, какой он хорошенький!»
И никто не мог предвидеть тогда, что сыну «студента и жены его законной» [72] придется провести многие годы в тюрьмах и лагерях, где погибнут и его друзья, и его учителя; а самому студенту, ставшему профессором, предстоит умереть в тюрьме № 1 его родного города; а его законной жене, ставшей врачом, — погибнуть, служа (по мобилизации) в Красной Армии. А как было бы нелепо, если бы там, в лагере, зимой у таежного костра, привиделось мне, что придется еще побывать и в Париже, и в Вашингтоне, увидеть Тихий океан с другого — противоположного берега. Да, все действительно происходящее превосходит возможности нашего воображения. И в самом деле: как можно было в те годы, — последние годы процветания Российской империи, — предвидеть тот кровавый путь, который сама выбрала себе страна — ее народ и те, кто оказался во главе его…
72
Так было записано в книге Михаило-Архангельской церкви Московской университетской акушерско-гинекологической клиники.
Но пройденный кровавый путь никогда не забывается до конца. Возвращаясь из зарубежных поездок, где-то в темных глубинах сознания я опять начинаю чувствовать себя заключенным. В России я не расстаюсь с памятью о ее жестоком прошлом, погубившем все близкое мне.
И здесь невольно приходится задумываться о судьбинности происходящего. Именно о судьбинности, а не о смысле. Смысл истории для нас всегда закрыт, а судьбинность мы можем хоть как-то почувствовать, ощутить сквозь дымовую завесу разноречивости, закрывающую истоки происходящего от нас — непосредственных участников текущих событий.
Я верю в многократность повторных рождений. Не просто верю, а знаю об этом из внутреннего — глубинного опыта. Оказываясь на улицах и площадях старых городов Европы, входя в готический храм или рыцарский замок, посещая развалины античного мира, я узнаю эти места. Я там уже бывал — жил. Древние европейские тексты религиозной и философской направленности я часто воспринимаю как давно знакомые. Сквозь дымку уходящего времени во снах и медитациях обретает ощутимую реальность то, что проецируется из далекого прошлого на экран сегодняшнего сознания. Мне близким может представляться и далекий сейчас от меня мусульманский мир. Но, несмотря на мой интерес к культурам Индии, Китая, Японии, — они всегда остаются мне чужими. Так же, как чужим остается для меня и русско-византийское Православие.
И все же я не могу признать идею Кармы как некоего сурового и жесткого закона, заставляющего человека изживать свое суетное прошлое. Хочется говорить о другом — о связанности личного пути с планетарной судьбой. Мы, как это мне представляется, являемся участниками некоторого космического процесса — спектакля, проходящего в веках и тысячелетиях. И, как актеры театра, легко обращающегося в балаган, мы время от времени выходим на открытую сцену этого спектакля. Но кто мы? Эго человека не остается постоянным и в течение одной жизни. Следовательно, никак не может быть постоянным Эго, реализующееся в разных жизнях. Постоянным остается только Метаэго [73] — удивительная способность к спонтанному построению своего текущего Эго во взаимодействии с сиюминутным раскрытием спектакля и одновременно— ощущением вневременной значимости происходящего. И эти воспоминания есть описание того, как мне пришлось выступить в роли канатоходца в кровавом балагане, будучи выброшенным на берег после кораблекрушения.
73
Предложенная нами картография сознания личности раскрыта в работе [Налимов, 1989].