Кант
Шрифт:
Что касается питания, то Кант прежде всего рекомендует отказаться от жидкой пищи и по возможности ограничить питье. Сколько раз есть в течение дня? Поразительный ответ Канта нам уже известен – один! В зрелые годы можно (но не обязательно) умерить за обедом свой аппетит, с тем чтобы утолить его окончательно за ужином. Но в старости это определенно вредно: желудок еще не справился с первой порцией, а ему добавляют другую.
Вредно за едой (как и во время ходьбы) напряженно думать. Нельзя заставлять работать одновременно желудок и голову или ноги и голову. В первом случае развивается ипохондрия, во втором – головокружение. (Что такое ипохондрия, Кант великолепно знал: он с детства страдал этой «способностью мучить самого себя», когда жизнь не мила, когда находишь в своем организме все болезни, вычитанные
Если обедать одному, погрузившись в чтение или размышление, то возникнут болезненные ощущения, так как работа мозга отвлекает силы от желудка. То же самое, если думать при ходьбе. В этих случаях целеустремленная мысль должна уступить место «свободной игре силы воображения». Поэтому наш философ всегда обедал в обществе друзей.
Гулять, правда, Кант предпочитал без спутников: необходимость разговаривать на улице и, следовательно, открывать рот приводила к тому, что в организм попадал холодный воздух, который вызывал у философа ревматические боли. Правильному дыханию Кант уделял вообще большое внимание. Нам покажется тривиальным его настойчивый совет дышать носом, плотно сдвинув губы. Но для той эпохи это было, видимо, радикальным новшеством, ибо Кант подробно рассуждает на эту тему. Правильное дыхание спасает его от простуд, способствует хорошему сну и даже отгоняет жажду.
Могут вызвать улыбку рассуждения Канта о пользе холостяцкой жизни. Сам старый холостяк, философ уверяет, что неженатые или рано овдовевшие мужчины «дольше сохраняют моложавый вид», а лица семейные «несут печать ярма», что дает возможность предполагать долголетие первых по сравнению с последними. (Здесь у Канта нашлись оппоненты, которые опровергали его статистическими выкладками.)
И наконец, занятие философией (разумеется, не в качестве профессии, а любительским образом). Это великолепное духовное средство для преодоления разного рода недомоганий, своего рода «стимулятор настроения». Философия отвлекает от внешних обстоятельств, порождает духовную силу, которая восполняет наступающую с возрастом телесную немощь. Человек должен быть при деле; на худой конец, для «ограниченной головы» годится и любой суррогат деятельности. Например, некий старичок собрал коллекцию настольных часов, которые били друг за другом, но никогда одновременно и т. д. и т. п.
К лекарствам, как мы знаем, Кант относился отрицательно, остерегался их. Это не значит, конечно, что философ пренебрегал медициной. Напротив, он следил за ее успехами, проявляя к ним почти профессиональный интерес.
Над своей жизнью Кант не дрожал, страх смерти был ему неведом. Здоровье Канту требовалось только для работы, забота о нем была лишь осмотрительностью, необходимой для проведения удачного эксперимента. И опыт удался.
«Это был поразительный опыт, который закончился победой, – констатирует Зощенко. – Но тут крылась и ошибка, которая создавала из человека некое подобие машины для работы.
Можно создать любую привычку для тела, но нельзя забывать, что при частой повторности психика как бы усиливает эту привычку и доводит ее до крайности… Кант через двадцать лет уже приобрел свойства маньяка».
Зощенко как раз обеспокоен тем, чтобы устранить из жизни человека любую маниакальность, чтобы человек не превращал себя в машину (даже для думанья). Смысл жизни, говорит он, не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их (кстати, Кант держался того же мнения). И притом по возможности разносторонние. Зощенко здесь, безусловно, прав. Но он совершенно не прав, считая судьбу Канта трагической. «Трагична жизнь Ницше, Гоголя, Канта, которые вовсе не знали женщин». – читаем мы в «Возвращенной молодости». Кант с годами все больше убеждал себя, что ему повезло с безбрачием. Трагична сознательная преждевременная гибель или осознаваемая потеря чего-то чрезвычайно важного для жизни. Кант потерял только свои болезни, он прожил долгую жизнь, и именно такую, какую считал необходимой.
Глава пятая. Истина, добро и красота
О смертном человеке пока еще никто не сказал более высоких слов, чем Кант, что и составляет содержание всей его философии: «Определи себя сам». Эта великая идея самоопределения светит нам, отражаясь в тех явлениях природы, которые мы называем красотой
В конце 80-х годов в философских воззрениях Канта происходит новый перелом. Оставаясь в целом на позициях критицизма, он уточняет (а порой решительно меняет) свои воззрения на ряд существенных для него проблем. В первую очередь это затрагивает проблему метафизики. В «Критике чистого разума» вопрос остался открытым. С одной стороны, Кант убедительно показал, что метафизика как теоретическая дисциплина невозможна. С другой – он декларировал программу создания новой метафизики как науки о сверхчувственных вещах – боге и бессмертии души. Любовь Канта к метафизике была слишком пылкой и длительной, чтобы разрыв произошел моментально и безболезненно.
В 1788 году стало известно, что Берлинская академия намеревается объявить конкурс на лучшее сочинение по теме «Какие действительные успехи сделала метафизика со времени Лейбница и Вольфа». Через несколько лет премией была увенчана работа старого вольфианца Шваба, утверждавшего, что никаких успехов метафизика не сделала, да в этом и нет необходимости.
Кант в конкурсе не участвовал, хотя трижды принимался за работу. Сохранившаяся рукопись красноречиво свидетельствует о его нынешнем отношении к метафизике. Кант настаивает на том, что за пределами чувственногоопыта не может быть никакого теоретического познания. Чтобы придать понятию объективность, нужно подвести под него какое-либо созерцание. Поэтому теоретически мы не можем ничего узнать ни о боге, ни о свободе, ни о нашей душе (отделенной от тела). «Практически мы сами создали себе эти предметы», мы верим в них и ведем себя соответствующим образом. Метафизика сверхчувственного возможна только с «практически-догматической» точки зрения. А метафизику природы Кант представляет себе лишь как разработку понятийного аппарата естественных наук. Метафизика есть критика, поправка к здравому смыслу, и ничего более, – можно прочитать в черновиках.
За два года до того, как заговорили о берлинском конкурсе, он выпустил работу «Метафизические начала естествознания». Если в «Критике чистого разума», набрасывая структуру своей будущей философии природы, Кант разделил ее на рациональную физику и рациональную психологию, то теперь природу души он не считает объектом научного познания. «В любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики». Душа не экстенсивная величина, описание душевных явлений не естествознание. Последнее имеет дело только с телами.
Изменение тела – движение; последнее и является предметом метафизического учения о природе. Перед Кантом встает вопрос о том, что можно узнать о движении априорно, доопытно с помощью одних чистых понятий. В соответствии с четырьмя видами категорий Кант рассматривает движение с точки зрения его количества, качества, отношения и модальности. Так возникает идея четырех наук о движении – «форономии», где изучается проблема перемещения в пространстве, «динамики», рассматривающей движущие силы, «механики» – учения о взаимодействии движущихся тел и «феноменологии», применяющей к проблеме движения категории модальности (то есть возможности, действительности и необходимости). В кантовской философии естествознания современного читателя может привлечь идея относительности движения и покоя, отрицание физической реальности пустого пространства.
Перейдя на позиции критической философии, Кант не забывал об увлечениях молодости, о своей «первой любви» – естествознании. Он продолжал читать курсы физической географии и теоретической жизни. Сохранял интерес к астрономии и небесной механике: написал две статьи на эту тему («О вулканах на Луне» и «Нечто о влиянии Луны на погоду»), а в 1791 году поручил своему ученику Гензихену сделать извлечения из «Всеобщей истории и теории неба», которые с примечаниями, составленными по его указанию, увидели свет в виде приложения к книге английского астронома В. Гершеля «О строении неба». (В конце 90-х годов вышло еще пять изданий космогонической гипотезы Канта.)