Кант
Шрифт:
Разграничительная линия между теми и другими поступками проходит на основании различия в их мотивах. Внимание Канта не столько к содержанию поступков, сколько к их мотивам говорит именно о неформальном подходе его к вопросу об оценке поведения людей. Важно не внешнее совпадение поступка по его «структуре» с требованием нравственного долга, но желание именно ему следовать, и притом ради долга, как такового, а не ради того, чтобы прослыть нравственным человеком и вызвать к себе симпатию, а заодно исполниться приятным чувством морального превосходства. Кант разъясняет, что в случае легального поступка это приятное чувство может ему предшествовать в виде предвкушения состояния самодовольства, но в поступке моральном нравственный закон и сам поступок непременно появляются одновременно. Интересно, что у Канта по сути дела именно этика легальных поступков приводит к формализму:
Этика легальных поступков соответствует области обыденного нравственного сознания, но также, как уже отмечено, и этике «разумного эгоизма» Гольбаха и Гельвеция. Воззрения Канта на нее низводят ее до уровня обычного буржуазного поведения, развенчивая тем самым идеализацию ее просветителями. Кант делает это с той же самой буржуазной позиции, но еще недостаточно развитой и потому еще более охваченной идеализирующими иллюзиями. Незрелость немецкой буржуазии, которая еще не доросла до идей французских просветителей и не решается принять их, — вот что нашло свое выражение в Кантовом противопоставлении «чистой» нравственности «разумному» эгоизму. Предпочитая первую второму, Кант нимало не ниспроверг эгоизма, но зато принизил разумность.
Итак, согласно Канту, нравственно только то поведение, которое полностью ориентировано на требования категорического императива. Этот априорный закон чистого практического разума гласит: «Поступай согласно такой максиме (т. е. субъективному принципу поведения. — И. Н.), которая в то же время сама может стать всеобщим законом» (см. 11, т. 4, ч. 1, стр. 279), т. е. может быть включена в основы всеобщего законодательства. Речь идет здесь о законодательстве в смысле совокупности общеприемлемых правил поведения для всех людей.
Уже из самой общей формулы категорического императива вытекает некоторая конкретизация его требований. Он ориентирует людей на деятельность и общежительность, прилагает предикат моральности к такой деятельности, которая осуществляется с постоянной «оглядкой» на ее социальные последствия и в конечном счете имеет в виду буржуазно понятое благо общества в целом. Кант вкладывает в формулу императива требование жить природосообразно, уважать себя и всех других, отбросить «скупость и ложное смирение». Необходима правдивость, потому что лживость делает невозможным общение между людьми; необходимо соблюдение частной собственности, так как присвоение чужого разрушает доверие между людьми, и т. д.
И все же категорический императив слишком формален. Поэтому его даже сближают с Гольбаховым императивом «разумного эгоизма». Ведь меркой «всеобщего законодательства» оказывается общественная польза, а значит, и личная польза данного члена общества. А далек ли императив Канта по своему содержанию от обывательского правила общежития do ut des?
Нельзя, однако, забывать о форме категорического императива, которая в приведенную выше его формулировку как раз не вошла. Ведь Кант имеет в виду, что, следуя императиву, нельзя искать какой-то, хотя бы и косвенной, для себя выгоды; поступать сообразно императиву надо именно потому и только потому, что это диктуется велением морального долга. Именно наш долг требует содействовать тому, чтобы люди жили, как подобает Людям, т. е. в обществе, а не как животные: «…каждый должен сделать конечной целью высшее возможное в мире благо» (11, т. 4, ч. 2, ст,р. 11).
И все же возникает вопрос: почему так? Потому, что все должно делаться во имя Человека. Абсолютное отрешение от эмпирии оказалось для Канта невозможным, хотя он и пытается убедить своих читателей в том, что не об эмпирических, а о трансцендентных интересах человеческой личности идет речь. Но разве процветание общества не в интересах посюстороннего человека? Ведь Кант дает вторую формулировку категорического императива: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого также как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству» (11, т. 4, ч. 1, стр. 270). Существование человека «имеет в себе самом высшую цель…», недаром достоинство его личности выше любой другой ценности в мире: «…только нравственность и человечество, поскольку оно к ней способно, обладают достоинством» (11, т. 4, ч. 1, стр. 277). Итак, веление долга означает «собственное совершенство и чужое счастье» (11, т. 4, ч. 2, стр. 319).
Абстрактно-гуманистическая формула императива направлена против
Но насколько стимулирует человеческую активность императив Канта? Насколько действен его буржуазный гуманизм? Его ориентация на активность личности ослабляется компромиссными мотивами гражданского послушания и дисциплины: принцип верноподданничества доводится Кантом до требования покорности, соединенной, как у стоиков, с соблюдением собственного достоинства (см. 11, т. 4, стр. 12). Его гуманистическая действенность ослабляется формальным пониманием структуры нравственного поведения, доходящим в отдельных приложениях даже до антигуманных предписаний, которые стирают границу между моральными и легальными поступками, хотя имели целью, наоборот, эту границу закрепить. На самом деле, Кант не устает повторять, что наличие всяких иных, кроме следования моральному императиву, мотивов поведения, пусть самых положительных, замутняет «чистоту» нравственности. Дистанция между моральностью и легальностью начинает катастрофически уменьшаться.
Возникает парадокс: гарантией соблюдения моральности поступка оказываются неискренность и лицемерие, ибо моральным придется признать действие, соответствующее категорическому императиву, но выполняемое с противоположным чувством, например отвращения к тому, кого спасают, и т. д. Эпиграмма «Сомнение совести» Ф. Шиллера не лишена оснований:
Ближним охотно служу, но увы! Имею к ним склонность. Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я? Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг.Это, казалось бы, соответствует учению философа, называвшего аффективную любовь к людям «патологической» и заявлявшего, что «…всякая примесь мотивов личного счастья препятствует тому, чтобы моральный закон имел влияние на человеческое сердце». Кант даже утверждал, что «человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни». А. Швейцер выразился о Канте резко: «За гордым фасадом он возводит убогий „дом-казарму“» (43, стр. 192).
Но тот же Кант допускал, что «забота о своем счастье может быть даже долгом…» (11, т. 4, ч. 1, стр. 421), и вовсе не утверждал, что следует поступать непременно вопреки естественным стремлениям и приятным переживаниям. Некоторое внутреннее противодействие, возникающее в человеке, может служить залогом того, что намеченный им поступок побуждаем не эгоизмом, но не культивировать в себе это противодействие Кант предлагает, а лишь следовать своему долгу, не обращая внимания на то, отразится это или нет на эмпирическом счастье. А выполнение долга само приносит «аналог счастью… самоудовлетворенность». Что касается отношения к другим людям, то Кант советует действовать моральным образом, просто-напросто вне зависимости от того, какое чувство вызывает в нас объект нашего действия. Но если это чувство враждебное, то действовать вопреки ему «неприятная заслуга», а сама «ненависть к человеку всегда отвратительна…» (11, т. 4, ч. 2, стр. 337). Если нет в душе чувства любви, то пусть хотя бы будет чувство уважения. Продолжает оперировать Кант и термином «человеколюбие», понимая, впрочем, под ним только «навык склонности к благодеянию вообще».