Капитан Сатана или приключения Сирано де Бержерака
Шрифт:
— Ну, довольно этого шарлатанства, лучше спойте нам какой-нибудь любовный романс! — прервал граф, пожимая плечами.
— Это уж дело Мануэля! — заметил старший музыкант.
— Ну-ка, соберись с силами и скажи какую-нибудь импровизацию прекрасной барышне! — обратился он к молодому человеку.
Слова товарища страшно смутили поэта. Подняв свои почти совсем помутившиеся глаза на Жильберту, он сейчас же низко опустил голову, как бы под тяжестью какой-то подавляющей мысли. Потом вдруг лицо его изменилось, глаза зажглись энергией, и, гордо подняв голову, он подошел к молодой девушке.
— Его взгляд страшно волнует меня! — прошептала Жильберта на ухо хорошенькой служанке.
— У него такой самоуверенный, гордый вид! — ответила шепотом Пакетта.
Сирано снова задумался, глядя на поэта, привлекавшего всеобщее внимание.
Тем временем, сыграв сначала тихую прелюдию, тот робко запел. Голос его вначале дрожал, но, постепенно овладевая своим волнением и увлекаясь, певец продолжал уже уверенным голосом:
Ужели оттого, что злой судьбой гонимый, Воспитанник цыган, рожденный близ ручья И ласк лишенный женщины любимой, У ног ее напрасно стражду я, Что мне улыбкою блаженной Она не озарит очей. Я должен погасить в груди огонь священный И не встречаться больше с ней?! Она пройдет с спокойным выраженьем, Не взглянет даже на меня. И тени легкого смущенья Не разбужу в душе я у нее. О, в ней мой рай, мое блаженство!..— О Боже, это он! — прошептала Жильберта.
Между тем певец продолжал:
И я бы умер лишь за то, Чтоб только это совершенство Коснуться губками могло Той розы, где мое лобзанье На лепестках бы замерло, Смешавшись с розы той благоуханьем…И случайно или умышленно имровизатор очутился у огромной каменной вазы, покрытой тонкими колючими ветками цветущей розы. Кончая тихим, мелодичным аккордом свою песню, он вдруг протянул руку к вазе и, сорвав цветок, преклонил колена пред молодой девушкой. Украдкой прижав розу к губам, он почтительно поднес ее Жильберте.
— Нахал! — крикнул Роланд, бросаясь к нему с дрожащими от гнева губами; затем, вырвав цветок из рук поэта, граф грубо растоптал его ногой.
Мануэль рванулся было к графу, но, встретя его насмешливый, полный презрения взгляд, невольно опустил голову и с краской стыда и бессилия на лице молча отступил назад.
— Что вы делаете, какая муха укусила вас, неужели вы не понимаете, что он вошел в свою роль и увлекся на мгновенье? — спокойно проговорил Бержерак. — Он декламирует, предлагает цветок, — это так просто и невинно, что я не понимаю, за что тут обижаться?
— Но разве вы не видели выражения его глаз, разве не слышали его бесстыдных намеков?
— Эх, какое вы еще дитя, неужели вы ревнуете ее к этому авантюристу?
— Ах, оставьте меня! — с досадой проговорил граф.
— Убирайся прочь, негодяй, если не хочешь, чтобы я палкой выгнал тебя! — обратился он к поэту, указывая на дверь сада.
На этот раз музыкант не смог сдержать себя и холодно проговорил:
— Извините, сударь, но я должен напомнить вам, что если вы ударите меня палкой, то этим дадите мне право пустить в ход мою саблю!
— Прочь, бродяга! — крикнул граф, порываясь к Мануэлю.
— Граф! — воскликнула Жильберта, бросаясь между двумя противниками.
— Не бойтесь, если я ревную вас ко всему окружающему, зато умею вознаграждать за малейшее удовольствие, доставляемое вам. На, бери, бездельник! — сказал граф, бросая свой кошелек Мануэлю.
— Благодарствуйте, я уже вознагражден! — ответил молодой человек, отстраняя кошелек ногой.
Но брат Мануэля быстро наклонился и, подхватив кошелек, проговорил, учтиво кланяясь:
— Я не тружусь ради развлечения и с благодарностью беру все то, что мне дают!
Между тем Мануэль медленно удалился с террасы с гордым видом человека, добровольно покидающего поле сражения; за ним последовали его оба спутника.
В то время как Роланд с мрачным видом провожал глазами удалявшихся музыкантов, Жильберта грустно прошептала:
— Так он нищий… я должна совладать с своим сердцем… я не смею любить его! Конец чудному сну…
— Ступай, выследи их, я должен знать, где их найти! — тихо проговорил в то же время Сирано своему секретарю.
VII
Выйдя из замка Фавентин, странствующие музыканты направились к Новому Мосту, где обыкновенно толпилась масса народу. Тут были и уличные фигляры, и прислуга, и мошенники всех сортов, и самая изысканная парижская публика. Зилла шла молча, глубоко задумавшись и грустно опустив свою красивую голову; за ней следовал сияющий, самодовольно улыбавшийся Мануэль. Он весь был переполнен счастливым сознанием, что он, без роду и племени, ничтожный бедняк, удостоился, наконец, хоть на одно мгновение быть в присутствии любимой особы. Хоть на одну минуту, но она все-таки принадлежала ему, — он чувствовал по ее глазам, так страстно устремленным на него, — и был счастлив, бесконечно счастлив этим воспоминанием. Положим, его оскорбляли, угрожали ему, наконец, выгнали, но зато он, уличный, жалкий фигляр заставил биться сердце знатной аристократки если не любовью, то хоть жалостью!
Этого было для него достаточно, и, как мечтатель-поэт, он весь отдался своим воспоминаниям. Да, он понял, что в сердце Жильберты он оставил глубокий, неизгладимый след.
И эти мечты были его сокровищем, утешением, наградой за все унижения и оскорбления. Словно во сне, не замечая ничего окружающего, наталкиваясь на прохожих, спотыкаясь на камнях мостовой, ослепленный, опьяненный, почти без сознания, двигался он по людным улицам Парижа.
Голос товарища вернул его к действительности.
— Эй, Мануэль, дружище, да что это с тобой, оглох ты, что ли?
— Чего тебе, Бен-Жоэль?
— Чего? Я тебя уж раз десять спрашивал, а ты не удостаиваешь меня ответом!
— Извини меня и повтори еще раз свой вопрос.
— Я хотел тебя спросить как друга, что…
— Ну?
— Нет, это не мое дело.
— Да говори же, прошу тебя!
— Я спрашивал тебя о значении этой сцены.
— Какой?
— Да вот хотя бы относительно этой любовной импровизации в честь молодой девушки.