Каприз Олмэйра
Шрифт:
— Ты сказал мне вчера, — начала она опять, — что я не понимаю и не вижу твоей любви ко мне, — и это так. Да я и не могу этого. На свете нет двух людей, которые понимали бы друг друга. Они понимают только речь своего собственного сердца. Ты хотел, чтобы я грезила твоими грезами, видела твои сны-мечты о жизни среди белых лиц, злобно и презрительно исключивших меня из своей среды. Ты говорил, а я тем временем внимала собственному своему голосу; потом пришел он, — и все смолкло; мне звучал лишь шепот его любви. Ты говоришь — он дикарь; а что же такое моя мать, твоя жена?
— Найна! — воскликнул Олмэйр. — Отвернись, не гляди мне в лицо!
Она тотчас же опустила глаза и продолжала говорить совсем тихо, чуть не шепотом.
— С течением времени, — продолжала она, — наши голоса — его и мой — заговорили с такой нежностью, которую только наш слух и мог уловить. Ты говорил тогда о золоте, но слух наш полон был песней нашей любви, и мы не слыхали тебя. Потом я поняла, что мы смотрим на вещи глазами друг друга, что он видит то, что незримо никому, кроме него и меня. Мы вошли в страну, куда никто не мог последовать за нами — ты меньше, чем кто-либо. И тут только я начала жить. Она остановилась. Олмэйр тяжело вздохнул. Она снова заговорила, не поднимая глаз:
— И я хочу жить. Я последую за ним. Белые люди с презрением оттолкнули меня, и теперь я настоящая малайка. Он заключил меня в свои объятия, он положил свою жизнь к моим ногам. Он храбр; он будет могуществен, и вся его храбрость и сила у меня в руках, и я сделаю из него великого человека. Имя его будет славиться еще тогда, когда наши тела давно уже будут покоиться в земле. Я люблю тебя по-прежнему, но я никогда не покину его, потому что жить без него не могу.
— Если бы он понимал то, что ты говоришь, он был бы чрезвычайно польщен, — презрительно отозвался Олмэйр. — Ты видишь в нем орудие непонятного мне честолюбия. Довольно, Найна. Если ты не пойдешь сию же минуту к ручью, где Али дожидается с моим челноком, то я прикажу ему вернуться в деревню и привезти сюда голландских офицеров. Вы не можете бежать с этой поляны, потому что я пустил ваш челнок по течению. Если голландцы поймают твоего героя, то они вздернут его. Это так же верно, как то, что я стою здесь. Ступай.
Он шагнул к дочери и взял ее за плечо, другой рукой указывая ей дорогу к берегу.
— Берегись! — воскликнул Дэйн, — Она моя!
Найна вырвалась от отца и смело взглянула в его искаженное злобой лицо.
— Нет, я не пойду, — с отчаянной энергией воскликнула она, — Если он умрет, то я тоже умру.
— Ты умрешь? — сказал презрительно Олмэйр. — О нет! Ты будешь жить во лжи и обмане, покуда какой-нибудь другой бродяга не споет тебе — как это ты сказала? — песню любви! Решайся же скорее.
Он подождал немного, потом произнес с ударением:
— Что же, звать мне Али или нет?
— Зови! — отвечала она по-малайски. — Ты, что не умеешь быть верным собственным соплеменникам! Всего несколько дней тому назад ты продавал порох на их погибель, сегодня ты хочешь выдать им человека, которого вчера еще называл своим другом! О Дэйн, — продолжила она, обращаясь к неподвижно стоявшей в темноте внимательной фигуре. — О Дэйн, я несу тебе смерть, а не жизнь, потому что он грозит выдать тебя, если я не откажусь от тебя навеки!
Дэйн вошел в освещенный круг, обнял Найну рукой за шею и шепнул ей на ухо:
— Я могу убить его на месте, прежде чем он успеет вымолвить слово. Твое дело решить — да или нет. Бабалачи теперь уже, наверное, близко.
Он выпрямился, снял руку с ее плеч и повернулся к Олмэйру, глядевшему на них с выражением сосредоточенной ярости.
— Нет! — закричала она, в безумном испуге цепляясь за Дэйна, — Нет! Убей меня! Тогда он, может быть, согласится отпустить тебя! Ты не знаешь души белого человека! Ему легче было бы видеть меня мертвой, чем там, где я сейчас стою. Прости меня, рабу свою, но только не надо, не надо! — Она упала к его ногам с безумными рыданиями и повторяла: «Меня убей! Меня!»
— Я хочу тебя живую, — сказал Олмэйр тоже по-малайски с мрачным спокойствием, — Ты уйдешь — не то он будет повешен. Согласна ли ты послушаться?
Дэйн оттолкнул Найну, внезапно размахнулся и ударил Олмэйра прямо в грудь рукоятью своего криса, повернув острие его к себе.
— Ты видишь! Мне ничего не стоило повернуть меч наоборот, — сказал он своим ровным голосом. — Ступай, туан Путай, — прибавил он с достоинством. — Я отдаю тебе твою жизнь и жизнь мою и ее. Такова воля этой женщины, а я — раб ее желаний.
Небо тем временем совершенно померкло, вершины деревьев сделались так же невидимы, как их стволы, потому что терялись в тучах, низко нависших над лесами, рекой и поляной. Все очертания потонули в глубокой темноте, которая, казалось, поглотила все, кроме пространства. Только костер мерцал подобно звездочке, уцелевшей среди уничтожения всего видимого. Когда Дэйн замолк, все стихло, кроме рыданий Найны. Дэйн держал ее в своих объятиях, стоя на коленях у костра. Олмэйр смотрел на них в мрачной задумчивости. Он только собирался раскрыть рот, как их спугнул тихий окрик с реки, за которым раздался плеск многочисленных весел и шум голосов.
— Бабалачи! — закричал Дэйн, вскакивая на ноги и подхватывая с земли Найну.
— Ада! Ада! — отвечал, подбегая, запыхавшийся сановник и стал между ними. — Бегите к моему челноку, — продолжал он взволнованно и не обращая ни малейшего внимания на Олмэйра, — Бегите! Нам надо ехать. Эта женщина все разболтала.
— Какая женщина? — спросил Дэйн, глядя на Найну. В ту минуту для него на всем свете не существовало никакой другой женщины.
— Сука с белыми зубами! Треклятая невольница Буланджи! Она до тех пор вопила у ворот Абдуллы, пока не разбудила весь Самбир. Теперь белые офицеры плывут сюда, их ведут она и Решид. Не смотри на меня, а уезжай, если жизнь тебе дорога.
— Как ты узнал обо всем? — спросил Олмэйр.
— О туан! Не все ли равно, как я узнал! У меня один только глаз, но я видел свет в доме Абдуллы и на его усадьбе, когда мы плыли мимо. У меня есть уши и, притаившись у берега, я слышал, как посылали гонцов за белыми людьми.