Каприз Олмэйра
Шрифт:
— Ты говоришь так потому, что тебе непонятен смысл моих слов, — печально сказала она. — Между тобой и моей матерью никогда не было любви. Когда я вернулась в Самбир, то оказалось, что там, где я надеялась обрести мирное пристанище, царили ненависть, отвращение и обоюдное презрение. Я прислушивалась то к твоему, то к ее голосу. И тут я увидала, что ты не можешь понять меня: ведь я была частицей той женщины, которая являлась позором и печалью твоей жизни. Мне приходилось выбирать между вами, я колебалась. Почему ты был так слеп? Неужели ты не видел, как я боролась у тебя на глазах? Но когда явился он, то все сомнения исчезли, и я не видела ничего, кроме сияния голубого безоблачного неба.
— Я доскажу остальное, — перебил ее Олмэйр. — Когда явился этот человек, мне тоже засияли солнце и небесная лазурь. Гром ударил в меня с этого неба, и все вокруг меня сразу замолкло и померкло навеки. Я никогда не прощу тебя, Найна; я завтра же позабуду тебя. Я никогда не прощу тебя, — повторил он с машинальным упорством, а она свдела, опустив голову, как будто боялась взглянуть на отца.
Ему казалось чрезвычайно важным убедить ее в том, что он никогда не простит ее. Он был убежден, что в основе всех его надежд лежала его вера в нее, что ею вдохновлялось его мужество, его решимость жить и бороться и победить, наконец, ради нее. Теперь же вера его исчезла, загубленная ее же собственными руками, загубленная жестоко, вероломно, исподтишка, в самую минуту успеха. Среди окончательного крушения всех его привязанностей и чувств, среди хаотического смятения его мыслей, над смутным ощущением физической боли, похожей на жгучую боль от удара кнута, которая пронизывает все тело от плеч до пят, одна только мысль оставалась ясной и определенной — не прощать ей, одно страстное желание — забыть ее. Так понимал он свой долг перед самим собой, своей расой, своей почтенной родней, перед целым светом, потрясенным и выведенным из равновесия ужасающей катастрофой его жизни. Он ясно это видел и считал себя сильным человеком. Он всегда гордился своей непоколебимой стойкостью. И тем не менее ему было страшно. Она была для него всем. Что, если вдруг его любовь к ней подорвет в нем чувство собственного достоинства? Она была замечательной женщиной, — он это видел; все скрытое величие его собственной натуры, в которое он искренне верил, перешло в эту стройную девическую фигуру. В ней таилась возможность великих деяний! Что, если вдруг он прижмет ее к сердцу, забудет свой стыд, свой гнев, свое горе и — последует за нею? Что, если он переделает свое сердце — если не цвет кожи-и поможет украсить ей жизнь, поможет сделать так, чтобы существование ее протекало под охраной двух привязанностей, уберегающих ее от всякой беды? Что, если вдруг он скажет ей, что его любовь к ней сильнее, чем… — Я никогда не прощу тебя, Найна! — закричал он и бешено вскочил в ужасе, нахлынувшем на него при этих представлениях.
В последний раз в жизни он так возвысил голос. С этих пор он говорил всегда монотонным шепотом, точно инструмент, в котором от тяжелого удара со звоном порвались все струны, кроме одной.
Она встала с места и взглянула на него. Сила его возгласа утешила ее, принеся ей инстинктивную уверенность в его любви, и она схватилась за жалкие остатки этой привязанности с беззастенчивой жадностью женщины; ибо женщины ведь отчаянно цепляются за малейшие обрывки и обломки любви — всех родов любви, — как за что-то такое, что принадлежит им по праву и составляет самую сущность их жизни. Она положила обе руки Олмэйру на плечи, взглянула на него полунежно, полуигриво и сказала:
— Ты говоришь так потому, что любишь меня.
Олмэйр отрицательно замотал головой.
— Нет, любишь, — мягко настаивала она и, помолчав немного, прибавила: — И ты никогда меня не забудешь.
Олмэйр слегка вздрогнул. Она не могла сказать более жестокой вещи.
— Вон плывет сюда лодка, — сказал Дэйн, протянув руку по направлению к черной точке, появившейся на море между берегом и островком.
Все устремили взгляд на нее и молча ждали, покуда маленький челнок не пристал к берегу. Из него вышел человек и направился к ним, но в нескольких шагах от них он остановился в нерешимости.
— В чем дело? — спросил Дэйн.
— Мы получили ночью тайное приказание — увезти с этого острова мужчину и женщину. Женщину я вижу; но который из вас тот мужчина?
— Пойдем, радость очей моих, — обратился Дэйн к Найне. — Мы уезжаем, и отныне твой голос будет звучать только для моего слуха. Ты в последний раз говорила с туаном Путай, отцом твоим. Идем же.
Она поколебалась немного, глядя на Олмэйра, неуклонно смотревшего на море, потом медленно поцеловала его в лоб, и слеза — ее слеза — упала ему на щеку и покатилась по его неподвижному лицу.
— Прощай, — шепнула она и продолжала стоять в нерешимости, покуда он вдруг сам не толкнул ее в объятия Дэйна.
— Если у тебя есть хоть капля жалости ко мне, — сказал Олмэйр так, как если бы повторял затверженный урок, — то уведи эту женщину.
Он стоял очень прямо, откинув назад плечи, высоко подняв голову, и следил за тем, как они спускались, обнявшись, к берегу бухты по направлению к челноку. Он смотрел на следы их шагов, запечатлевшиеся на песке, наблюдал за их фигурами, облитыми резким светом отвесных лучей, сильным и дрожащим, как триумфальный возглас медных труб. Он смотрел на смуглые плечи мужчины, на опоясывавший его красный саронг, на высокую, стройную, ослепительную фигуру, которую тот поддерживал. Он смотрел на белое платье, на струящуюся по нему массу черных волос. Он смотрел на то, как они садились в лодку, как челнок все уменьшался и уменьшался в отдалении, — смотрел с бешенством, отчаянием и сожалением в душе. Но лицо его было спокойно, как у статуи Забвения. И, хотя душа его разрывалась на части, Али — теперь проснувшийся и стоявший рядом со своим хозяином — подметил в его чертах выражение людей, живущих в том безнадежном покое, который только слепота может придать человеческому лицу.
Челнок исчез, но Олмэйр все еще стоял неподвижно, пристально глядя на оставленный им след в воде. Али приставил руку к глазам и с любопытством разглядывал берег. По мере того как солнце клонилось к закату, морской ветерок подымался с севера и рябил зеркальную поверхность воды.
— Дапат! — радостно вскричал Али. — Нашел его, господин! Нашел корабль! Не туда — больше в сторону Панай-Мирры! Ага! Туда смотри — туда! Видишь, хозяин? Совсем ясно! Видишь?
Олмэйр долго и безуспешно следил за пальцем Али. Наконец он различил треугольное пятно желтого света на красном фоне утесов Панай-Мирры. То парус корабля вспыхнул на солнце и теперь ясно выделялся своим веселым цветом на темно-красной скале. Желтый треугольник медленно проплывал мимо скал, пока не обогнул последнего выступа земли и не сверкнул на мгновение на яркой синеве открытого моря. Потом корабль повернул к югу; свет на парусе погас, и вместе с ним исчезло из глаз и самое судно, поглощенное тенью, падавшей от крутого мыса, который терпеливо и одиноко сторожил морскую пустыню.
Олмэйр не двигался. Журчащая вода оглашала воздух вокруг маленького островка немолчным пением. Мелкие пенящиеся волны смело и весело взбегали на берег, со всей беззаботностью юности, и умирали без сопротивления, быстро и грациозно, в широких дугах белой пены на желтом песке. Высоко в воздухе белые облака летели к югу, словно в погоне за чем-то. Али начинал беспокоиться.
— Хозяин, — робко начал он, — Пора домой. Нам придется долго плыть. Все готово, господин.
— Подожди, — прошептал Олмэйр.
Она уехала, и теперь он должен был забыть. У него было какое-то странное чувство, что забывать нужно систематически, по порядку. К ужасу Али, он бросился на колени и пополз по песку, тщательно засыпая руками следы Найниных шагов. Он сгребал на них маленькие кучки песку, оставляя за собой ряд крохотных могилок вплоть до самой воды. Похоронив таким образом последний оттиск Найниных туфелек, он поднялся на ноги, повернулся в сторону мыса, у которого в последний раз видел корабль, и сделал усилие, чтобы еще раз выкрикнуть свое твердое решение не прощать. Али, смотревший на него с беспокойством, видел только, как зашевелились ею губы, но не слышал ни малейшего звука. Он топнул ногой. Пусть себе уезжает. У него никогда не было дочери. Он забудет. Он уже забывает.
Али снова подошел к нему, настаивая на немедленном отъезде, и на этот раз он согласился. Они вместе пошли к челноку — Олмэйр впереди, Али за ним. Несмотря на всю свою твердость, Олмэйр имел глубоко-убитый, несчастный вид. Он медленно волочил ноги по прибрежному песку, а рядом с ним, невидимо для Али, шагал тот особенный демон, чье назначение вечно пробуждать и тревожить воспоминания человека и не давать ему забывать смысла и значения жизни. Он нашептывал Олмэйру детскую болтовню давно прошедших лет. Олмэйр склонил голову набок, точно прислушивался к речам своего незримого спутника; но лицо его напоминало лицо человека, убитого ударом в спину, лицо, с которого внезапная смерть стерла все ощущения и всякое выражение.