Картина преступления
Шрифт:
Тут мне захотелось самому объявить о капитуляции. Хранители? Послы? Ее мать думает, что я идиот? Как обычно, ситуация оказывалась мне не по зубам.
Честно говоря, отец намекал мне, что поездка будет не из легких. Не думаю, что он имел в виду что-то конкретное. Когда через несколько дней после завершения дела с Брайони Даунс я сказал ему о моих планах – провести часть каникул у меня, а часть у нее, – он начал с того, что моей матери эта идея не понравится (в качестве предупреждения это заявление было неэффективно в силу абсолютной своей очевидности). Моя мать ненавидела Холмсов, и Мориарти, и тайны. Я уверен, что она ненавидела и твидовые кепки – из принципа. А после того, что случилось этой осенью, больше всего она ненавидела
– Ну, – сказал мой отец, – если ты настаиваешь на том, чтобы пожить с ними, я уверен, что ты проведешь очень… приятное время. Дом прекрасен. – Он замялся, явно придумывая, что бы еще сказать. – И родители Холмс… Да. Ну… Знаешь, я слышал, у них шесть ванных комнат. Шесть!
Это было дурное предзнаменование.
– Там будет Леандр, – сказал я, уже начиная отчаиваться от перспективы.
Дядя Холмс и мой отец были соседями по квартире моего отца и после – лучшими друзьями.
– Леандр! Да. Очень хорошо. Он будет действовать как буфер между тобой и… и тем, для чего тебе понадобится буфер. Отлично!
Дальше отец пробормотал что-то относительно моей сводной матери, которой он нужен на кухне, и ушел, оставив меня в новых сомнениях относительно Рождества.
Как только Холмс стала развивать идею о совместном проведении каникул, я начал представлять нас где-нибудь вроде апартаментов моей матери в Лондоне. Свитера, какао, может быть, просмотр специального выпуска «Доктор Кто» у камина. Холмс в вязаной шапочке, разделяющая апельсин в шоколадной глазури. Собственно, мы уже развалились на диване в моей комнате, когда Холмс сказала, чтобы я перестал избегать темы и просто спросил мою мать, могу ли я уехать в Сассекс. Я изо всех сил уклонялся от этого разговора.
– Будь дипломатичен, – сказала Холмс и после паузы пояснила: – Я имею в виду, спланируй заранее, что хочешь сказать, а потом не говори этого.
Без толку. И Холмс, и мой отец предвидели мамину реакцию более-менее точно. Когда я поделился с ней нашими планами, она стала так громко кричать о Люсьене Мориарти, что обычно невозмутимая Холмс забилась в угол.
– Ты чуть не погиб, – завершила моя мать. – Мориарти едва не убили тебя. И ты хочешь провести Рождество в крепости их врагов?
– Их крепость? Какой ты ее себе представляешь, Бэтмен? – Я рассмеялся, а Холмс в другом углу комнаты закрыла лицо руками. – Мама. Все будет нормально. Я уже почти взрослый и могу решать, как мне провести каникулы. Знаешь, я просил папу не говорить тебе о моем предсмертном состоянии. Я боялся, что твоя реакция будет слишком бурной, и я был прав.
Последовала долгая пауза, а потом крики начались с новой силой.
Когда мать сдалась, – а она наконец сдалась, хоть и с крайним предубеждением, – это прошло для нас даром. Наши последние дни в Лондоне превратились в кошмар. Мать цеплялась ко мне по каждому поводу. Начиная от чистоты в моей комнате и заканчивая моим английским акцентом, который бумерангом вернулся ко мне, стоило мне вернуться в Лондон. «Похоже, эта девушка у тебя и твой голос отобрала», говорила моя мать. Может быть, я с самого начала слишком оттолкнул ее: она определенно не была в восторге от того, что я первым делом пригласил Холмс погостить у нас. Думаю, для обеих было бы легче, оставайся Шарлотта на втором плане. Но я хотел настоять на своем и устал от того, что моя мать пренебрегает людьми, которых она никогда не видела. Людьми, важными для меня. Ради меня уж могла бы принять моего лучшего друга как блестящую, восхитительную девушку, какой та и была.
Мамина тактика сработала именно так, как и можно было ожидать.
Холмс и я проводили почти все время вне дома.
Я водил ее в мои любимые книжные магазины, где грузил ее романами детективщика Йена Рэнкина, а она отыгрывалась покупкой книги о европейских слизняках. Я шел с ней в дешевую лавку
Одним словом, невзирая на мою мать, это были три лучших дня в моей жизни и вполне обычная неделя с Шарлоттой Холмс. Моя сестра, непривычная к такому, была совершенно покорена. Шелби следовала за Холмс тенью, одевалась в черное и выпрямляла волосы, то и дело уволакивала Шарлотту, чтобы показать ей кое-что в своей комнате. Я не представляю, что это было за кое-что, но по ритмичной серьезной музыке, доносящейся из-под двери, я понимал, что звуковым сопровождением служил L. A. D., любимый сестренкин бойз-бэнд на тот момент. Думаю, Шелби показывала Шарлотте свои рисунки. Мать говорила, что, пока меня не было, моя сестра страстно увлеклась живописью, но до сих пор она стеснялась демонстрировать кому-нибудь свои работы.
Не то чтобы я представлял, как реагировать на такую демонстрацию. Я ничего не знал о живописи. Я знал, что мне нравится, что производит на меня впечатление – как правило, это были портреты. Я любил работы, в которых была какая-то тайна. Сцены в темной комнате. Таинственные бутыли, или книги, или девушка, отвернувшая лицо. Когда меня спрашивали, я бубнил, что моя любимая картина – это рембрандтовские «Уроки анатомии», хотя, если честно, уже не помнил ее ясно. Я был склонен посвящать слишком много времени моим любимым вещам и любил их слишком сильно, пока не уставал от них напрочь. Через какое-то время они уже не приносили истинного удовольствия, превращаясь в нечто вроде условного обозначения – характеристики того, кем я тогда был.
– Шелби нужен мой совет, и я знаю достаточно, чтобы дать ей его, – сказала Холмс.
Я спросил, не говорила ли она с моей сестрой о ее рисунках. Это был наш последний вечер в Лондоне, мы отправлялись в Сассекс на следующий день после обеда. Мать превратила мою спальню в кабинет, так что мы сидели там же, где и всю неделю, – на паре складных матрасов в гостиной, со сваленными позади, точно баррикада, сумками. Небо снаружи стало светлеть. Наше соглашение с Холмс быть друзьями впало в спячку. Иными словами – как и не бывало.
– Достаточно? – переспросил я.
– Отец считал, что это важная составляющая моего образования. Я могу бесконечно рассуждать о цвете и композиции благодаря ему, и… – она нахмурилась, – …моему старому учителю, профессору Демаршельеру.
Я приподнялся на локте:
– Ты… рисовала картины?
Меня задело то, как мало я знал о ней, как много фактов из ее жизни вплоть до этого сентября доходили до меня либо через вторые руки, либо фрагментами, не связанными друг с другом. У нее был кот по имени Мышь. Ее мать была химиком. Но я понятия не имел, какую книгу она купила первой, или хотела ли она когда-нибудь стать ихтиологом, или даже как она выглядела, когда ее не разыскивали за убийство. Она играла на скрипке, да, и я предполагал, что она пробовала и другие виды искусства. Я пытался представить, как выглядела Холмс, рисующая картину. «Девушка в темной комнате, – подумал я, – отвернувшая лицо». Но, когда я посмотрел на нее, она повернулась ко мне: