Картины из истории народа чешского. Том 2
Шрифт:
Кто знает, долго ли шел я так; кто скажет, подолгу ли отдыхал. Когда я очнулся от обморока, увидел Матея. Тот сидел на развалинах своего дома, и мне показалось — он так и сидит тут с того самого случая с кувшином. Матей протянул ко мне руку, и я прижал его к своей груди.
— Бог и Дева Мария возвращают мне жизнь, — сказал я.
— Бог, Дева Мария и святой Вацлав, — отозвался Матей.
Тут он встал и повел меня в сводчатое помещение, уцелевшее, когда рухнул дом. Там я увидел, что жена моего друга мертва, а дочь умирает. Пани мы похоронили в неглубокой могиле, а ребенка забрал один из стражников, что, обвязав тряпицей лицо, обходил город.
На третий день какой-то вельможа дал мне пять лепешек из белой муки. Я съел одну, мой друг проглотил остальные. Наверное, они были отравлены, потому что вскоре Матей умер в жестоких мучениях.
Но перед смертью
— Лучшие мои мечи я спрятал в пещере.
Он описал мне то место и завещал мечи рыцарям, которые будут биться против произвола и развала.
Засыпав тело Матея землей и камнями, пошел я к той пещере. У входа в нее был привязан конь, и он ржал. Не соображая толком, что делаю, я перерезал уздечку. К счастью, гнедой отбежал недалеко. Я же вошел в пещеру. Никаких мечей там не оказалось, зато у самого входа я наткнулся на страшного спящего. Он лежал, зарывшись лицом в землю. Мертвец! Он умер от чумы. Возле правой его руки валялась седельная сумка, набитая едой. Я съел немного сыру и потом провел над этой сумкой пять дней в великом страхе — как бы не заразиться, а еще — как бы не напал на меня какой-нибудь голодный разбойник. Гнедой тем временем пасся в дубраве. Когда прогшщ пять дней и я почувствовал, что удержусь в седле, сел я на этого коня и поспешил прочь из зачумленной местности. Ехал я все дальше и дальше, мимо пожарищ, из которых уже пробивались кусты, мимо людей, обессиленных, изможденных, оборванных, с провалами на лицах и с животами словно перевернутый таз, мимо упитанных вельмож на лошадях ценою во многие копы серебром. Стремена, кольца, пряжки, бляхи на сбруе, удила и цепочки на них так и сверкали. Красивое зрелище — но увидел я и еще более прекрасное: зеленеющие нивы! А так как мне время от времени доставалась кое-какая еда, то снова в сердце моем поселились надежда и радость.
В городе Поличка, где голод свирепствовал пуще, чем в других местах, пришлось мне продать лошадь. Простился я с нею и, обремененный серебряными монетами, двинулся к Опаве. Я шел искать Завиша, ибо слыхал от людей, что он находится в тех краях. Лук рыцаря, умершего от чумы, висел у меня за плечами, в колчане торчал пяток добрых стрел. Любой из них я готов был пронзить сердце Завиша. Вела ли меня жестокость? Может быть.
Не знает человек своего сердца! Каждый день читал я по двенадцати молитв: первую за короля Пршемысла, вторую за моего отца, третью за матушку и еще девять за братьев и сестер. Жизнь вел монашескую, но в душе моей угнездилась жажда мести: я желал убить Завиша, и эта мысль, до того времени занимавшая меня лишь изредка, теперь не выходила у меня из головы. Я жаждал крови Завиша и твердил про себя давние слова: «Как поедет он один или с малой дружиной, как поскачет в веселии к замку, так что будут развеваться гривы коней, крикну я Завишу, чтоб защищался. Но едва отзвучит мой окрик, едва Завиш поднимет руку, спущу стрелу и обрушу меч, и отделю его голову от тела! Иисус Христос и Пресвятая Дева помогут мне, ибо. нескончаема борьба между верностью и изменой, и в борьбе той силы Небес стоят на стороне верных!»
Добравшись до Опавы, услышал я сбивчивые рассказы о дружбе между государыней королевой и предателем Завишем. Я не мог этому поверить.
— Нет, нет и нет! — возражал я тем, кто меня в том уверял. — Кой дьявол обуял вас? Какое оскорбление вкладывает в ваши уста исчадие ада? Опомнитесь! Бросьте пустые сплетни, дабы не покарали вас Бог и Дева Мария!
В те времена людям было не до разговоров. Разведут руками, приподнимут бровь, склонят голову к плечу, да и отправятся по своим делам: на поле, в луга, к хлевам, которые уже начали понемножку наполняться.
Какого-то земана все же задела моя недоверчивость, и он сказал:
— Послушай, рыцарь, о чем звонят колокола!
— О чем же? — не понял я.
Тогда он стал дергать рукой, словно звонарь, раскачивающий веревку колокола, и приговаривать:
— Завиш-и-ко-ро-ле-ва-тай-но-вен-ча-лись!..
Я повернулся спиной к шутнику, но явно почувствовал, как возвращается ко мне рыцарский нрав: с удовольствием рассек я того земана мечом!
Ах, вы, калеки несчастные, что давно лежите в этом госпитале, и вы, добрые продавцы индульгенций и молитв, что странствуете, подобно перелетным птицам, из края в край, — осените себя крестным знамением и пожалейте мою заблудшую душу!
Однажды встал я с луком и стрелами на избранном мною месте у поворота, где густо росли кусты. Уже издалека расслышал я топот копыт, звяканье уздечек и возгласы. Я узнал голос Завиша. Вышел
Приготовился крикнуть — а рука моя опустилась и дыханье застряло в горле. Рядом с кобылицей Завиша, в роскошных носилках, узнал я королеву!
Завиш, государыня и рыцари проскакали на расстоянии руки от моих кустов, и песок, отбрасываемый копытами лошадей, легонько хлестнул меня по ногам.
После великих страданий добрался я сюда, и дозволено мне было улечься на госпитальное ложе; отравленные соки стали выходить из моих ран, и тело покрылось язвами; я терял сознание, сны и кошмары мучили меня. В день, когда мы поминаем рождение Иисуса Христа, я очнулся. И начал думать, наслаждаясь вернувшейся ко мне способностью мыслить. А на третий день, средний день праздника, посвященный первому мученику, святому Стефану, воздвиглась над Прагой великолепная радуга. От ворот Святого Георгия поднялась она переливчатою дутою, возносясь все выше и выше над дворцом епископа, над Малым Местом, над островами и над Моранью, и опустилась за скалой Вышеграда. Народ возликовал при виде этого знамения мира. Тот пал на колени, этот целовал землю… Говорят, кутилы давали обеты, разбойники каялись, воры возвращали срезанные кошельки. Я же, не имея ни грошика, ни ниточки, которые мог бы обратить на благочестивые дела, — я только молился и размышлял. И в размышлениях моих дал мне Господь познать старую истину: жизнь торжествует над смертью, любовь над ненавистью и верность над изменой. И я сказал себе: «Завиш предал короля! Пускай же верно стоит он при королеве! Пускай сбережет нашу прекрасную страну! Пусть вернет ей былую славу! Он храбр, он могуществен, у него королевский разум, Бог помогает ему, королева ему доверяет — зачем же мне, рыцарю без меча, еще колебаться? Я побежден. Надежда жива. Хочу служить Завишу и высокородной государыне королеве, которая столько страдала — и все-таки верит».
РЫЦАРЬ
Хотите услышать повесть о любви и измене? Услышать о том, что постоянно на устах у людей? Любо ли вам внимать печальным историям, в которых смешались подозрительные чувства, и слезы, и тайная жажда воссесть на трон? Вы к этому готовы? Вы действительно верите, что так и происходили все эти сцены, актеры которых выступали в пестрых одеждах с рукавами, засученными, как у цирюльника? О нет! Одежды эти, вымоченные в ярких красках, висят на крюке в гардеробных старых баек, как бараньи туши висят в лавках мясников. Вот и все. Не будем их трогать, повествуя о рыцаре. О каком рыцаре?
О Завише из рода Витека, о владельце замка Фалькенштейн, в гербе которого роза, цвет любви. Что же он совершил?
Захватил власть. Всеми силами боролся против Рудольфа Габсбургского. Вернул Чешской земле покой и порядок. Воспитал величие в короле Вацлаве и направил его на добрые дела. Велики заслуги Завиша перед королевством.
Как же он действовал?
По обычаям своего времени: решительно, не упуская из виду собственной выгоды, и всегда отважно, и всегда с умом.
Был ли он лицемерен?
Нисколько; речь его звучала: да, да — или нет, нет.
Каков он был по натуре? Гордым. Что любил он? Величие, славу и жизнь. Был ли он любим?
Он возбуждал любовь и ненависть. Одни судят о Завише с глубоким уважением, восхваляют его и приписывают ему столько добродетелей и такое обаяние, что может показаться — слушаешь песнь о Тристане, который никогда не рождался на свет и живет только в сказках да в возбужденной фантазии. Другие рассказчики оскорбляют память Завиша и доходят до противоположной крайности, черня его и пятная званием подлеца.