Картины Парижа. Том I
Шрифт:
Власти терпят это нелепое зрелище, чтобы поддерживать в простом народе надежду на чудесное исцеление от болезней, считающихся неизлечимыми, а также для того, чтобы поддерживать в нем остаток веры.
Многие из мнимых одержимых, начинающие вопить только в полночь, как раз в ту минуту, когда извлекают из хранилища орудие истязаний спасителя, в эту ночь пользуются правом изливаться во всевозможных богохульствах, приписываемых наущению дьявола.
В 1777 году мне пришлось слышать самого отчаянного, самого невероятного богохульника этого рода. Вообразите себе всех вместе взятых ненавистников Христа и его божественной матери, вообразите всех нечестивцев, собранных вместе и вопящих в один голос. И весь этот чудовищный хор все же будет далеко уступать в дерзости оскорбительному и нелепому святотатству этого человека. Для меня, как и для всех присутствовавших в церкви, было совершенно ново и в высшей степени странно видеть человека, который
Простой народ крестился, дрожа от страха, и, упав ниц, шептал: Это говорит сам дьявол. После того как одержимого силой заставили трижды пройти мимо креста (восемь человек с трудом сдерживали его), богохульства дошли до такой чудовищной, страшной силы, что его выставили из церкви как человека, навсегда преданного сатане и не заслуживающего исцеления от чудотворного креста. И подобное зрелище, такой уму непостижимый фарс имеет место в наши дни!
Я никогда не мог понять роли этого человека. Был ли это сумасшедший, маниак или просто нанятый актер? Все присутствовавшие при этом согласятся, что он зашел в своей роли очень далеко и что ничего более дикого нельзя себе представить. На следующий год великосветское общество снова собралось в этой церкви, чтобы присутствовать при вторичном представлении этой комедии, прославившейся благодаря рассказам очевидцев. Ждали великого актера, но он не явился. Полиция зажала ему рот; следовательно, умолк и дьявол. Явилось только несколько второстепенных эпилептиков, не стоящих того, чтобы их смотреть и слушать. Дьявол истощил, повидимому, в предыдущем году все свое красноречие; а надо сознаться, что оно было весьма богато. Но можно ли поверить, повторяю, что все это происходит в Париже в восемнадцатом веке?! Почему? Зачем? Каким образом? Я лично этого не знаю, и думаю, что многие также затруднились бы на это ответить.
180. Церковь святой Женевьевы
Избави меня боже смеяться над святой Женевьевой{386} — древней покровительницей столицы. Простой народ приходит сюда, чтобы потереть простыни и рубашки о раку святой, испросить у нее исцеления от всевозможных лихорадок и выпить по этому случаю грязной воды из источника, славящегося чудотворной силой. А городские чиновники, парламент и прочие государственные учреждения приходят сюда молить святую Женевьеву о дожде в дни засухи, об исцелении принцев. Когда же последние находятся присмерти, раку святой постепенно открывают, точно для того, чтобы заключающаяся в ней благотворная сила излилась из нее в том или ином количестве — смотря по степени опасности. Когда же опасность доходит до предела, раку совершенно открывают.
Избави меня боже смеяться над славным народом, который поворачивается спиной к алтарю, чтобы повергнуться ниц перед святой пастушкой! В первую минуту невольно хочется улыбнуться, но когда я замечаю на лицах молящихся выражение горячей надежды, пылающей в их сердцах, когда я читаю в их глазах чувство любви, которым они проникнуты, и воодушевляющую их веру, их ожидания, — я упрекаю себя в том, что не разделяю этих утешительных чувств. Разум и философия не дают человеку ничего взамен этих глубоких и благодатных иллюзий…
Да, вот башмачник горит любовью к святой Женевьеве, обращается к ней со своими горестями, призывает ее в дни несчастья и переживает восторги самой глубокой любви. Как хотелось бы мне, подобно ему, испытывать около раки святой такой же глубокий, сладостный восторг!
Я знаю, что нигде я не увижу такого счастливого сияния на лицах людей, находящихся вблизи предмета своей привязанности. Я видел здесь слезы, слышал рыдания и вздохи, взволновавшие меня до глубины души, и с этих пор я стал уважать этот культ, приспособленный для ограниченного ума простолюдина и приноровленный, быть может, еще больше к его тяжкой доле. Он молится горячо, молится всеми силами души; сердце его смягчается и тает, в то время как душа философа остается нередко сухой и бесплодной даже тогда, когда он стремится к более высокому, более совершенному поклонению. Я вернусь к подножью раки святой Женевьевы, стану на колени среди верующих и буду чтить и их веру и их упования!
Я видел, как одна женщина передала три рубашки высокому широкоплечему ирландцу, который с помощью тяжелого длинного шеста коснулся ими до раки святой, стоящей очень высоко. Когда рубашки достаточно потерлись о стенку раки, ирландец спустил их, но женщина стала утверждать, что средняя из них не коснулась раки и не могла поэтому получить от нее чудотворную силу. Она заставила снова поднять эту рубашку на конце шеста. На этот раз прикосновение продолжалось значительно дольше, и женщина осталась вполне удовлетворенной. Она опустила
Любопытно читать записочки, привешенные к колоннам около раки. Вот что я прочел, подойдя к ним:
Поручается вашим молитвам молодая женщина, окруженная соблазнителями и готовая пасть.
Поручается вашим молитвам юноша, завязавший дурное знакомство и не ночующий дома.
Поручается вашим молитвам человек, которому угрожает вечное проклятие и который читает философские книги.
В настоящее время строят великолепную церковь, где эта рака будет помещена под исключительным по роскоши куполом, стоимостью от двенадцати до пятнадцати миллионов. Какая колоссальная и ненужная трата денег, которые можно было бы употребить на облегчение общественных нужд! Какой храм можно воздвигнуть тому, кому, как говорится в священном писании, ризой служит небо, а подножием — земля! Любопытные придут любоваться на архитектуру, а народ — на святую. Эту церковь строят уже тридцать лет. Останки Декарта покоятся в старом храме с соответствующей эпитафией; перенесут ли их в новый{387}, чтобы положить неподалеку от чудотворной раки? Какое соединение! Святая Женевьева рядом с Декартом! Они беседуют друг с другом на том свете. Что говорят они об этом? Но у скромного Декарта нет раки…
181. Иезуитская обитель
О, изменчивость! О, превратности человеческого существования! Кто бы мог сказать, что франкмасонские ложи{388} расположатся на улице По-де-Фер, в иезуитской обители, в тех самых залах, где велись богословские споры; что Великий восток{389} заменит собой общество Иисуса{390}; что философская ложа Девяти сестер{391} будет помещаться в молельне духовных детей Лойолы{392}; что г-н де-Вольтер будет в 1778 году принят в франкмасонскую ложу{393}; что г-н де-Ла-Диксмери{394} посвятит ему следующие удачные стихи:
При имени одном сего собрата В душе масона зреет торжество. Пусть нашим светом мысль его богата, Пусть мир приемлет свет наш от него,что здесь будет произнесено надгробное слово о нем и, наконец, что его апофеоз будет воспет с наибольшей пышностью в том самом месте, где прежде взывали к святому Франсуа-Ксавье{395}.
О, потрясение! Достопочтенный мастер, занимающий место отца Гриффе{396}! Масонские таинства вместо… Не смею договорить… Всякий раз, когда я нахожусь под этими сводами, недоступными грубым солнечным лучам, когда меня опоясывает священный фартук, — мне кажется, что я вижу, как блуждают вокруг меня тени иезуитов, бросающие на меня полные злобы и отчаяния взгляды. Я видел, как входил сюда брат Вольтер, входил под бряцание инструментов в ту самую залу, где он столько раз предавался церковной анафеме. Такова была воля великого архитектора мира. Вольтера восхваляли за то, что он в течение шестидесяти лет боролся против фанатизма и суеверия, так как именно он нанес смертельный удар чудовищу, которое другие только ранили{397}. Чудовище живет со стрелою во чреве и сможет так прожить еще некоторое время, изливая на всех последние остатки своего бессильного бешенства; но скоро ему предстоит окончательно пасть и порадовать своим падением весь мир.
О иезуиты! Предугадывали ли вы все это, когда отец Ла-Шез{398} опутывал сетями искусной лжи своего царственного исповедника, между тем как другие представители вашего ордена внушали ему варварскую нетерпимость и низкие, мелочные мысли, посягающие на свободу и достоинство человека?! Вы были упрямыми врагами благодетельного света философии, и философы теперь радуются в ваших прежних покоях вашему предстоящему падению! Франкмасоны, опираясь на милосердие, терпимость, благотворительность, будут существовать еще тогда, когда ваши имена сделаются символами чудовищного эгоизма и безжалостного гонения.