Карты на стол (сборник)
Шрифт:
Вечером даже прогулялся до Лабдарю, зашел во двор, завернул за дом, полюбовался на темные окна, подумал неодобрительно: «Ишь, загулял, красавец». Почти обиделся, хоть и понимал, насколько это смешно.
Файх объявился только в воскресенье вечером, вскоре после заката. Никаких фокусов, просто позвонил снизу в домофон. Сказал:
– Одевайся, пойдем где-нибудь выпьем. Ну или не выпьем, главное – пойдем. Я соскучился.
По дороге смеялся:
– Когда решишь выдумать меня в следующий раз, пусть я буду эксцентричным странствующим богачом, а не командировочным инженером. На кой черт мне сдалась эта работа? Для художественной достоверности – так, что ли? Резонно, кто бы спорил. И в будни я, заметь, не ропщу! Но когда тебя в субботу
– Да никак. Бездельничал, спал и видел сны. В частности, сон о том, как ты запустил в меня мячом, который оказался солнцем.
– Свинство с моей стороны, – покаянно вздохнул немец. – Об солнце запросто можно обжечься! Зато ты провел время гораздо лучше, чем я. Это уже плюс.
Усмехнулся:
– И не говори. Групповые развлечения на природе я бы, пожалуй, не пережил. А тут проснулся в холодном поту, побежал в душ, сварил кофе и через полчаса был как новенький.
Вечером в воскресенье все закрывается рано, так что поцеловали с десяток запертых дверей, пока не обрели счастье в маленьком баре на Тилто, вынесли это счастье в душную, душистую ночь, сидели на краю тротуара, потягивая пиво, курили, щурились от наслаждения, бессмысленно улыбались водителям автомобилей, изредка проезжавших мимо, те удивленно улыбались в ответ. Немец болтал без умолку, пересказывал душераздирающие подробности своего уикенда, антропологически злословил, развлекал, смешил. «Совсем как настоящий, – ухмылялся про себя Анджей. – Совсем как настоящий, надо же, а».
Проводил его потом до Лабдарю. Ну как проводил, просто им было по дороге, ему – чуть дальше. Во двор заходить не собирался, Файх не юная девица, впервые возвращающаяся в родительский дом за полночь, следовательно, к подъезду его доставлять не обязательно. Открыл было рот, чтобы проститься до завтра, но увидев на ступеньках перед дверью магазина «Зодиак» знакомый силуэт в зимнем пальто, непроизвольно вцепился в руку немца, как дети хватаются за отцовскую ладонь перед лицом неведомой опасности, невероятного приключения, долгожданного сюрприза – все равно.
– Удивительно даже не то, что ты боишься безобидную старушку Грету Францевну, – сказал Файх. – Удивительно, что больше никто ее не боится. Неужели не чуют?
– Не чуют – что?
– Что она пришла к нам из позапрошлого ноября. Я уже говорил. Думай, что хочешь, но это правда. Очень страшная правда, на мой взгляд. Впрочем, это ты как раз и сам знаешь.
Подумал: «Да ни черта я не знаю».
– Вернее, чуешь, – исправился немец. – У тебя прекрасное чутье.
– Извините, я не хотела причинять беспокойство, – сказала старуха, поднимаясь со ступенек им навстречу. – Сейчас пойду к себе. Села, потому что голова закружилась. Ничего, проходит, уже почти прошла. А кружилась так сильно, так сладко, словно я снова учусь танцевать вальс. Хотя я уже давным-давно выучилась; мне тогда сшили белое платье. Я танцевала с отцом, был мой день рождения, мне исполнилось пятнадцать лет. Мы кружились, кружились, летели куда-то под музыку, почти не касаясь пола, я в новом белом платье, отец в своем лучшем костюме, и он говорил: «Какая ты счастливая, Грета, все у тебя впереди». Но впереди оказалось так мало! Меньше, чем ничего. Так холодно, так стыдно, так убого и скудно, что мне проще думать, будто в моей жизни не было вообще ничего, кроме детства. Зато оно было всегда и еще будет, будет! Я всегда ношу его с собой под отцовским пальто, оно там как раз помещается. И смотрите! – Грета Францевна протянула к ним руку в толстом жестком драповом рукаве. – Этому пальто уже почти сто лет, но оно до сих пор не истлело. Вот что значит носить за пазухой собственное детство, время уважает настойчивых и порой идет на мелкие уступки. Хотя лучше бы оно сохранило не пальто, а девочку в белом платье, которая научилась танцевать вальс.
Старуха умолкла. И вдруг с неожиданной злостью добавила:
– Незачем было учиться. Не пригодилось.
Развернулась и стала спускаться по лестнице. А они растерянно глядели вслед.
– Ты видел, куда она ушла? – наконец спросил Файх.
– Ну так по лестнице же, вниз…
– А это ничего, что у так называемой лестницы всего две ступеньки?
– По-моему, ничего. В свете последних событий мне это кажется вполне обычным обстоятельством.
– Твоя правда, – вздохнул немец. – Но мне все равно обидно. Никак не могу за ней уследить. Не дается!
Сказал:
– Просто в следующий раз надо не ждать, а сразу пригласить ее на прогулку. Предложить руку, придерживать под локоть, как положено галантному кавалеру, и пусть идет, куда сама захочет.
– Ладно, – невозмутимо кивнул Фабиан Файх. – Попробуем так.
И пошел к своему подъезду.
Крикнул ему вслед:
– Эй, а когда ты меня убьешь?
– Всегда, – пообещал немец. Остановился, обернулся и еще раз четко, по слогам произнес:
– Всег-да.
Совершенно невозможный тип.
В понедельник, собираясь на Лабдарю, вдруг подумал: «Сегодня, по идее, рассказывает Даниэль. И, получается, все? Мой сон про «Книгу перемены мест слагаемых» Файх сразу зачел как выполненное задание, а Грета Францевна вряд ли станет делать уроки. Хотя кто ее знает, у нашего немца особо не забалуешь. Ладно, но что потом?»
Подумал: «Ясно, что. Сегодня уже девятнадцатое. Скоро у Файха закончится командировка, а вместе с нею август, и все, и все. И все».
Подумал: «Не надо драматизировать. Август, конечно, закончится, куда ему деваться, но я-то, счастливчик, не доживу до этого дня. Немец твердо обещал меня убить, а значит, ему придется сделать это до конца командировки. Не приезжать же из-за меня в Вильнюс еще раз, зимой. Глупо убивать людей, когда вокруг темно и холодно. Я бы точно не стал».
Подумал: «Надеюсь, он не шутил».
Вышел из дома в половине седьмого. И когда пришел на улицу Лабдарю, тоже была половина седьмого – на телефоне и на наручных часах, с которыми на всякий случай сверился. Хмыкнул, одолел две ступеньки, ведущие в открытую еще эзотерическую лавку, извинился, спросил, который час. Услышал: «Половина седьмого», – поблагодарил, вышел. Подумал: «Ладно, будем считать, что неумолимый Кронос просто велит мне снова купить кофе на всех». И отправился в «Кофеин» на улицу Вильняус, где, кстати, тоже была половина седьмого, но это ладно, сколько тут идти. Однако пока стоял в неожиданно длинной очереди, собравшейся по милости новенького бариста, очень красивого, но отчаянно лопоухого юноши, который легко справлялся с кофейным аппаратом, зато над кассой всякий раз зависал надолго, мучительно краснел, по несколько раз перебивал один и тот же чек, путался в сдаче. Хотя держался, надо отдать ему должное, молодцом, ни на миг не прекращал приветливо улыбаться. Ради его улыбки вполне можно было потерпеть задержку; впрочем, о задержке речи нет, когда на часах все еще половина седьмого, сколько ни стой в этой дурацкой очереди за кофе, сколько ни перечитывай надпись на стене «In Coffee we trust», сколько ни ухмыляйся про себя: «Во что еще и верить».
– Прекрасно, – сказал Файх. – Я успел! Сегодня мой черед покупать кофе, и не спорь. Будем считать, ты просто занял для меня очередь, которая как раз подошла. За это большое спасибо. Я поздно освободился, еще немного и никакого кофе, даже на урок опоздал бы, а это совсем никуда не годится – когда гости ждут тебя на улице.
Усмехнулся:
– Так это ты остановил время?
– А разве его кто-то остановил? По-моему, оно идет, причем даже быстрее, чем ему положено – если опаздываешь, всегда так.