Каштаны на память
Шрифт:
Как вырваться из этого пекла? Из многотысячной толпы пленных только человек двести каждое утро под конвоем выводили на какие-то работы. Это была единственная надежда выйти пусть и под конвоем, но за ворота, за высокий колючий забор.
— Если не убежим, я покончу с собой! Какой позор! Так глупо попасться! — шептал взволнованно Мукагов, рыская туда-сюда острыми глазами. — Как? Где выход?
— Не горячись! Надо обмозговать все, — сказал Рябчиков. — Хорошо, пиджак и сорочка остались. Не зря, видно, собирался в отпуск. Так вот
На следующий день они не протиснулись к воротам. Пришлось снова ждать утра. А есть и пить хотелось нестерпимо. В вещевом мешке Рябчикова не было ни крошки хлеба.
Привели еще одну группу пленных. Рябчикову и Мукагову пришлось приложить немало усилий, чтобы человеческая волна не оттеснила их в глубь карьера.
Когда все угомонились, один из новичков, в пилотке без звезды, в расстегнутой гимнастерке, с вещевым мешком подсел к Рябчикову и Мукагову и сказал:
— Шустряки! Успели перелицеваться… А из-под воротника пиджака видно два кубика и петлицы пограничников!
— Прикусил бы ты язык! — сердито ответил Рябчиков. — Ты только зашел сюда и уже без звездочки. С мясом ее вырвал!
— Потише на поворотах. Мы здесь все одинаковые.
— Я не гадюка, чтобы менять свою шкуру! — вспыхнул Мукагов.
— А пиджак? — спросил настойчиво неизвестный. Он достал из ранца краюху хлеба, кусок сала и выкинул просаленную газету на землю.
— Чего вы так сразу на меня?
— А ты чего на нас? — сурово спросил Шмель.
— А… представитель братского народа? Грузин? Армянин? Аварец? Может быть, таджик? — поинтересовался пленный, жуя сало.
— Для немцев я советский. А ты?..
— Я Вадим Перелетный! — ответил тот невозмутимым, немного хвастливым тоном. — Вам хочется есть? Хлеба могу дать. Сала магометанин не ест, а лейтенанту не дам, потому что он не удержал границы «на замке».
— Наверно, сюда без пересадки? И на фронте не побывал? — спросил таким же ироническим тоном Рябчиков.
— Из студенческой роты. Всю разбили немцы!
— А-а-а! — сказал задумчиво Рябчиков. — Думаю, откуда такой вумный здесь взялся? Наверно, закончил в этом году институт?
— Университет.
— Гм… И фамилия как у поэта! — заметил Рябчиков.
— Запорожская! — с гордостью сказал Перелетный, жуя сало и закусывая хлебом. — Казаки — мои предки.
— Непохоже! Не знаешь ты казаков! Слыхал о Паливоде, командире сборного батальона пограничников. Батальон Паливоды выбил немцев из Перемышля. Ребята подняли флаг над городской ратушей. А другой казак вместе с ребятами отогнал фашистов за Сан. И это на второй день войны! Вот это видно, что у ребят предки — запорожцы!.. Паливода! Орленко! Знали казаки, какие имена давать!
— Пропаганда! Никакие Паливоды и Орленки не выгоняли немцев за Сан. Это выдумало Советское информбюро для поднятия духа красноармейцев! — высказал
— А ты пробовал сам залепить немцу в челюсть или в морду? — с жаром прошептал Шмель.
— Мне тебя жаль. Тебе здесь все равно хана! Ты вот возьми съешь кусочек хлеба.
Мукагов посмотрел на руки Перелетного. Они были белые, без мозолей. Хлеба Шмель не взял.
— Лейтенант! — Перелетный протянул кусочек хлеба Рябчикову.
Василий отвернулся и вытер пересохшие губы.
— Ты посмотри на них! Подумаешь — пограничники! — с иронией сказал Перелетный.
— Дожуешь сало, можешь сказать надзирателям, что здесь пограничники, — со злостью прошептал Рябчиков.
— Нужны вы мне очень! — обиженно ответил Перелетный. — Погибнете вы и без моих доносов! Что, кавказец, зыркаешь глазами, как волк? Отсюда никуда не убежишь. Факт. Это за все грехи большевиков. Еще неделя — и Киеву конец, Ленинграду конец. Одессе конец. Ну а потом и Москве. Везде трещит оборона. Вот какой оказалась ваша правда.
— Правда на свете есть! — подчеркнуто, с нажимом сказал Шмель.
— Была у вас правда, а немцы взяли да перевернули ее на свой манер, — философствовал Перелетный.
— У наших людей — одна правда! — повторил Мукагов.
— Так, по-вашему, все, что происходит на фронте — бессилие командиров, штабов, отступление и тысячи пленных красноармейцев, и эта «яма», — все это ради этой вашей правды? — с насмешкой спросил Перелетный.
— Когда же ты успел увидеть наших командиров? — спросил Рябчиков.
— Вот ты, лейтенант, пограничник, и не предполагал попасть в плен. А попал. Разве ты виноват в этом?
— Раз так случилось, значит, виноват и я!
— Какое благородство! — скривился Перелетный.
Все замолчали. Рябчиков посматривал на Перелетного, а тот на них обоих. Василий был почти одинакового роста с Перелетным и, наверно, ровесник. Только один из них вынашивал план побега и всеми силами стремился к этому. Другой же доедал сало с хлебом, чтобы пойти к гитлеровцам и сказать, что он не согласен с политикой Советского правительства и поэтому не хочет быть ответственным за его поражение, а хочет жить и работать на родной земле без коммунистов.
— Чего ты как смола пристал к нам? Дожевывай сало и иди к коменданту! — угрюмо сказал Рябчиков.
— Пойду, а что? Они высококультурная нация. Понимают мою, нашу трагедию…
— У них тоже трагедия. Дать человечеству Бетховена, Шиллера, Гёте, Маркса и Энгельса, — снова ввязался в разговор Мукагов, — и пойти войной на страну, на знамени которой написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— Представители высококультурной нации сожгли раненого Сокольникова. А вот Сокольников играл на баяне Бетховена.