Каспий, 1920 год
Шрифт:
– А если бы вахтенный задержал?
– Не задержал бы. Я пароль знал.
– Какой пароль?
– С Балтики!
– сказал Гофман, смеясь, и подтолкнул меня к трапу.
Дежурному особисту я небрежно бросил через плечо:
– Этот товарищ со мной.
А для меня лично бескозырка с золотой надписью «Деятельный» служила бессменным пропуском с того дня, как я стал «начальником охраны рейдов».
Пока шли в Особый отдел, Гофман как бы невзначай спросил:
– На горе у тюрьмы не был? Советую взглянуть.
Панкратов
Крепкое рукопожатие с Гофманом… и мы с ним расстались {56}.
6 апреля.
«Либкнехт» под флагом комфлота возвратился.
Комфлот буквально бегом отправился на телеграф.
Начинаю догадываться, что здесь где-то не только т. Киров и т. Орджоникидзе, но и т. Микоян и т. Нариманов.
Но все это где-то далеко от миноносца (в географическом смысле) и от командира миноносца или ОВРа (в иерархическом смысле).
* * *
Что- то неуловимо странное в поведении местных жителей. Не то боятся, не то рады, не то выжидают чего-то. Конечно, не все так. Рабочие порта, мастерских, грузчики и наемные рыбаки уже начинают к нам привыкать, чего нельзя сказать о других (чиновники, лавочники, ремесленники и т.д.).
Как чувствуют себя не успевшие спастись ханы, беки и «сыновья», можно только догадываться: сами они пока еще уклоняются от близкого знакомства.
Но вот неожиданно появляется разгадка причин своеобразного настроения местных жителей.
Если в первый день на стенке не было никого, то теперь - сотни любопытствующих. Если на второй день поставлена была цепочка дневальных, чтобы не подпускать зрителей вплотную к кораблям (причал чуть выше палубы; ручную гранату можно швырнуть в любой люк или иллюминатор), то скоро наряд сняли, так как не хватало людей, да и других работ и забот было много. Усилили верхнюю вахту (у дежурной пушки, сигнальщик на мостике, вахтенные на шкафуте и на корме).
Теперь зрители стоят, отступя два шага от края стенки, следят с нескрываемым интересом за всеми мелочами корабельной жизни и переговариваются со свободными из команды.
В числе других - фундаментальная баба. Не баба, а монумент. Степенно, с каменным лицом смотрит и безостановочно лущит семечки. Прислушивается к каждому слову, но сама молчит.
Ее «анкетные данные» определяются тем, что, прячась в складках нескольких нянькиных юбок, с еще большим любопытством рассматривает нас пара голубых глазенок кукольно-красивой блондиночки с громадным бантом в волосах.
Ребятенок чудесный, и ни один из матросов не может пройти равнодушно. Кто ей «кажет рожки», кто на губной гармонике старается выдувать «детские мотивы», кто зазывает на корабль. Но она, волнуясь и стесняясь, то заливчато и застенчиво смеется, то прячется, перебегая за спиной монумента с ее левого борта на правый, и прячет лицо в складках свисающего сверху громадного шалевого платка.
Не знаю, какая из нее вырастет стерва годам к двадцати, но сейчас этот ангелочек совершенно искренне радует суровый взгляд моряков. Одно смущает - девчурка слишком богато одета. Шелк, шерсть, гамашки, туфельки, бантики - демонстративно барские.
Ясно, что монумент - няня. Причем няня «богатых господ». В доме - «свой человек», тоже солидно одета. Это подкуп, чтобы от лентяйки и бездельницы добиться благополучия ребенка. Но одновременно это живая реклама при ребенке, назло соседним господам.
Вспомнили, что и вчера видели это сочетание монумента с херувимчиком, и поняли, что няньку посылают смотреть, слушать, наблюдать, нюхать… и докладывать обо всем. О чем говорит «красная матросня»? И все для того, чтобы сделать прогноз, надолго ли пришли.
Кто- то с борта спросил «в толпу», что за власть была в городе.
Величественная фигура, продолжая выстреливать шелуху и обойдя вопрос о наименовании власти (что определяло ее качество), сделав упор на статистику (то есть на количество), неожиданно изрекла:
– Девятая!
На борту - пауза. На лицах - недоумение и недоверие.
Откуда ни возьмись другая нянька, рангом пониже (то есть рангом хозяев) и другого темперамента, вдруг затараторила:
– Это ж как вы, милая, считаете?… Десять было!… А нынче, значит, одиннадцатая!
Недоумение слушателей возросло, и старушка, польщенная вниманием, сделала шаг вперед, стала в позу и, как бы полемизируя с царь-нянькой, начала быстро считать, демонстративно загибая пальцы к ладони:
– Комиссары были?… Были! Это тебе раз! Имам Гацинский был? Был!… Это тебе два! Бичерахов был? был!… Это три! Англичане были? Другой Бичерахов? Был! {57} Другой имам… обратно был?… Генерал Драценко…- И так далее.
Сейчас трудно упомнить всех, сама нянька сбилась со счета. Но когда все пальцы обеих рук были использованы, монумент, уклоняясь от необходимости признать себя побежденной, примирительно резюмировала:
– Яким рядном прикроют, то и ладно!
Такой цинизм мог выработаться только у прислуги в худшем смысле этого слова, причем у прислуги богатых собственников.
Конечно, она бессовестно врала, эта лакейская душа. Далеко не безразлично было ее господам, какая в городе власть. Но богатство защищало их от эксцессов и грабежей при смене одной реакционной власти на другую. Такие - откупались или сами принимали участие в «карусели», заменяя одно «правительство» на другое, более выгодное. А вот от большевиков нельзя было откупиться, поэтому временами приходилось удирать или отсиживаться и маскироваться.