Катаев: «Погоня за вечной весной»
Шрифт:
Вернувшись в Москву в 1923 году после долгих странствий (в которых выделялась Одесса), Константин Паустовский вспоминал, как пришел в «Гудок», где тоже начал сотрудничать, а там «сидели за длинными редакционными столами самые веселые и едкие люди в тогдашней Москве…».
Работа в газете железнодорожников и Гражданская война пригодились. В 1923 году Катаев опубликовал в «Гудке» повесть «Приключения паровоза».
Бывалый паровоз исповедовал свою жизнь приятельнице, старой почтенной водокачке. Паровоз бегал от станции к станции, постигая азы классовой розни, видел глазами фонарей Керенского, Ленина и матроса Дыбенко и, разумеется, попадал в белогвардейскую Одессу, где его превратили в броневик, а некто Чабан бродил рядом
В одном из ранних катаевских фельетонов в «Гудке» «Летят!» был выведен «контрреволюционер» из «бывших» Иван Иванович (не опять ли Михаил Афанасьевич?), который вспотел и посинел от злости из-за летевших в небе аэропланов: «Дожили, значит, до того, что коммунисты над головой лазают» и чуял в этом погибель нэпа, а уличная торговка подбадривала его надеждой: «А может, не наши, а?» Этот недовольный персонаж возникал у Катаева не раз, например, в фельетоне «Всесоюзная редкость» рассказчик стыдил Ивана Ивановича, выгуливая по сельскохозяйственной выставке: «Видите? Это все сделала ненавистная вам Советская власть в итоге невероятно тяжелых пяти лет революции. А вы еще, помните, говорили: “Погубили Россию большевики! Демагоги! Предатели!” Ведь говорили?»
Доставалось и «бывшим» за границей. Врангель побирался с теми самыми манерами, которые обнаружились потом у Ипполита Матвеевича Воробьянинова: «Господа, так, кельк шоз пур буар… Пожертвуйте герою Перекопа, бывшему студенту… Превратности судьбы… А ведь поверите – бароном был…»
Несомненно, основная часть катаевских публикаций в прессе – поденщина. Чувства и краски отодвигала «идея», под которую подгонялся текст. Однако сама задача – рассказать историю и сжатость в объемах заставляли подбирать пускай и гротескно заостренные, но психологически выразительные детали, сочные эпитеты, характерные реплики, оттачивать острословие.
Жанр фельетона, работа с письмами и корреспонденциями расширяли представления о менявшейся стране и ее жителях, да и можно было съездить куда угодно. Несомненно, этот опыт оказался полезен в прозе – «Дьяволиада» Булгакова, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова и, конечно, катаевские «Растратчики»…
Между прочим, бесконечные коридоры Дворца труда, где размещался «Гудок», – точные прообразы тех, по которым в «Двенадцати стульях» госпожа Грицацуева гонялась за Остапом; упоминалась и комната сатирической «четвертой полосы»: «…шесть здоровых мужиков ничего не делают, только пишут».
У «газетчины» была еще одна секретная заслуга перед искусством: на фоне занудно-комического и очерково-бытового особенно хорошо получалось романтическое, художественное, словесно нарядное – «Три толстяка», а позднее «Зависть» Олеши, «Белая гвардия», а позднее «Мастер и Маргарита» Булгакова или, например, катаевская повесть «Отец», несколько лет хранившаяся в столе, или его изобразительность, которая спустя годы так непринужденно и нежно проявилась в повести «Белеет парус одинокий». Литература была отдушиной.
При этом сама «газетчина», ставшая невытравляемым опытом, наделяла писателей особым, в сущности, античным мастерством – искусного смешения «низкого» с «высоким», мелочного со сказочным. Читая Катаева, Булгакова, Олешу, порой сложно определить границу фельетона и лирики. Ранний Катаев «хихиканья» и бытового гротеска, поздний Катаев горечи и исповедального мовизма – это один и тот же писатель, да и сатирический язык Ильфа и Петрова, совершенно очевидно, нес в себе поэтический заряд…
«Нельзя сказать, что гудковские сатирики были недостаточно нагружены редакционной работой, – писал сотрудник газеты Михаил Штих. – Но она шла у них так весело и легко, что, казалось, емкость времени вырастала вдвое. Времени хватало на всё. Успевали к сроку сдавать материал, успевали и посмеяться так называемым здоровым смехом. Рассказывались всякие забавные истории, сочинялись юмористические импровизации…»
А вот как о полезных свойствах издания и его «четвертой полосы» писал Арон Эрлих, не только работавший в «Гудке», но и приведший туда неприкаянного Булгакова: «Полоса держала в страхе всех работников транспорта… Фельетоны запоминались. Они больно кусали и крепко жгли… “Гудок” – пора молодости, годы накопления опыта, наблюдений, мыслей, сюжетов, эпитетов, сравнений, метафор… У нас уже выработалось некое корпоративное чувство: появлялись в журналах рассказы В. Катаева, – и нам казалось, будто его успех каким-то образом осеняет и нас всех».
Как и многие, днем Катаев стряпал фельетоны, а прозу писал по вечерам и ночам…
Олеша выступал в «Гудке» под псевдонимом Зубило со злободневными стихами и зарабатывал больше своих товарищей. По свидетельству Виктора Шкловского, также подвизавшегося в «Гудке» и часто там бывавшего, «Демьян Бедный, который в то время был не очень стар и очень знаменит, говорил мне, что его известность не может быть сравнима с известностью “Зубила”».
Литературовед Аркадий Белинков в знаменитой книге «Сдача и гибель советского интеллигента: Юрий Олеша» (Мадрид, 1976) толковал бодрость Олеши как фальшивую и полагал его публикации далекими от литературы. Однако Олеша наслаждался тем успехом. Он брал Катаева в поездки в свой отдельный вагон и выступал при нем в паровозных депо…
А вот в дневниковых записях Булгакова по поводу газеты сплошные стоны: «“Гудок” изводит, не дает писать… Я каждый день ухожу на службу в этот свой “Гудок” и убиваю в нем совершенно безнадежно свой день… ехать в проклятый “Гудок”… Сегодня в “Гудке” в первый раз с ужасом почувствовал, что я писать фельетонов больше не могу. Физически не могу. Это надругательство надо мной и над физиологией». Надо делать скидку на то, что Булгакову в дневниках вообще было свойственно впадать в уныние, и основные страдания ему приносила ранняя пора работы «обработчиком» – после того как его повысили до фельетониста, он повеселел, сочинял ежедневный текст, по собственному признанию, минут за двадцать, а дальше норовил улизнуть. Да и в фельетонах Булгаков преуспел, их едкость и популярность были уж точно не меньшими, чем у коллег.
Кстати, сатирический рассказ Булгакова «Главполитбогослужение» впоследствии ошибочно приписали Катаеву и даже включили в его сборник 1963 года «Горох в стенку». Об ошибке позже заявил сам Катаев, с которым состав сборника согласовывался. В рассказе высмеивалось духовенство, и, возможно, Катаеву из-за этого расхотелось считаться автором. Тут уместно упомянуть и скандал, разразившийся после того, как Булгаков подписал несколько фельетонов «Г. П. Ухов», как бы дразня всесильное ведомство.
Иван Овчинников, заведовавший «четвертой полосой», вспоминал, как в редакции Катаев подбил Булгакова на знаменитый рассказ «Ханский огонь». В ответ на жалобы приятеля, что все вокруг «пишут плохо, скучно, никакой выдумки», Булгаков, «задетый за живое», заявил: «Клянусь и обещаюсь: напишу рассказ и завязку так и не развяжете, пока не прочитаете последней строчки». В подмосковный музей-усадьбу «Ханская ставка» приехали экскурсанты из Москвы посмотреть на оставшееся от «нормального времени», среди них – «иностранец в золотых очках колесами». Ночью, пробравшись во дворец, он открылся Ионе – это был князь Тугай-Бег. Камердинер, рыдая, сказал, что кабинет князя опечатал очкастый «Эртус Александр Абрамович из комитета» и хорошо бы повесить его на липе. Князь, сорвав печать, стал разбирать бумаги, что-то взял с собой, что-то предал огню. Пожар распространялся, а он бормотал: «Не вернется ничего. Все кончено. Лгать ни к чему». И исчез «незабытыми тайными тропами».