Катхак
Шрифт:
– Можешь приходить сюда, Гури. Сад всегда пуст, и ты никому не помешаешь.
Она стала благодарить, но я вернулся в дом и открыл книгу.
С тех пор до моего слуха часто доносился звон браслетов. Гури появлялась в саду почти каждый день. Я никогда не выходил к ней, только смотрел из окна. Она поворачивала в мою сторону милое, разгоряченное танцем лицо, и почтительно кланялась. Я откладывал книгу и кивал, принимая ее приветствие.
Однажды, когда день был особенно жаркий, и девочка села отдохнуть в тени деревьев, я подозвал ее и угостил охлажденным зеленым чаем,
– Салам, Гури. Как продвигается твое учение?
– спросил я.
Она с наслаждением напилась, а потом поклонилась низко-низко. Я спросил, что бы это значило.
– Теперь я знаю, кто вы, хафиз, - произнесла девочка.
– Бабушка рассказала. Вы - тот добрый человек, благодаря которому я живу.
– Ты живешь благодаря милости Аллаха, - поправил я ее, но она только заулыбалась, показывая ровные белоснежные зубки.
– Так что с танцами? Как твоя дорога к совершенству?
Девочка усмехнулась углом рта, совсем не по-детски, и поставила пиалу с остатками чая на сгиб локтя:
– На последнем муджарате наваб приказал Сундари танцевать с кубком вина. Вы знаете, что происходит, если пролить хоть каплю?..
Мне не было известно, кто такая Сундари, но о жестоких развлечениях чиновников я слышал не раз. Танец с кубком был любимой забавой. Аламгир запретил индийские храмовые танцы, как и местные религии, но наместники не отказывали себе в удовольствии полюбоваться на красивых женщин.
– Наваб приказал ее высечь, - продолжала Гури, удерживая пиалу в равновесии.
– Ее и наставницу - Бисмиллах-джан. Он сказал бабушке, что танцовщиц учат очень, очень плохо.
– И после этого ты все еще хочешь танцевать на муджарате?
Девочка вернула мне пиалу, вскинула носик к небу, щурясь от солнца, потом потупилась, но смолчать не смогла:
– Хочу. Когда-нибудь я станцую для наваба танец с кубком. И не расплескаю ни капли!
– потом ее решимость поутихла, и она виновато развела руками: - Но я никогда не научусь танцевать так, как Сундари...
– На все воля Аллаха!
– сказал я ей.
– Желание уже творит. Если ты не можешь летать, как птица, научись бегать, как газель. Но делай это лучше всех.
Она задумчиво нахмурилась и вдруг спросила:
– Говорят, в юности вы слагали газели, хафиз. Это правда?
– Правда, - признал я.
– Это было давно?
– Двадцать шесть лет назад.
Гури сосчитала по пальцам:
– Прошло много времени...
– Для меня - не очень, - сказал я.
– И еще говорят, что вы бросили поэзию после смерти жены?..
– Гури произнесла это так тихо, что мне пришлось податься вперед, чтобы услышать.
– И это правда.
– Почему, хафиз?
Я молчал довольно долго, а потом ответил:
– Аллах говорит с нами через наше сердце. Значит, только из него должны исходить слова и дела. Все остальное - харам. А мое сердце безмолвно, в нем больше нет стихов. Значит, писать их - грех.
– Почему же молчит ваше сердце?
– Потому что вместе с женой умерло мое вдохновенье.
– Нет, оно не умерло!
– возразила Гури.
–
– и она начала декламировать с выражением: «Ты на праздник Науруза с утра начала собираться...»
– Не надо!
– остановил я ее.
– У меня нет сил, чтобы это слушать.
Но все же мысленно я повторил газель от начала до конца:
«Ты на праздник Науруза с утра начала собираться.
Ты прекраснее пери. Ответь же: зачем наряжаться?
Алый цвет твоих губ горит жарче, чем цвет твоих лалов.
А кудрей гиацинт разве спрячешь под покрывалом?
Розу ты сорвала, но в сравнении с розами щек
Потерял свою нежность и прелесть несчастный цветок,
Агаты ресниц посрамили сурьму из Ирана,
Тонкий пояс порвался, завидуя стройности стана.
Глянуло солнце с небес в зеркало то же, что ты.
И, посрамлённое, тучей укрылось от света твоей красоты!»
Казалось, Гури позабавили мои просьбы.
– Но я не могу остановиться!
– пропела она.
– Когда я вспоминаю эти строки, мне хочется повторять их громко-громко!
– Не надо, Гури.
– Хорошо, хафиз!
– легко согласилась она.
– Если вы запрещаете мне петь, я стану танцевать!
Шалунья выскочила на середину дворика и начала в пантомиме изображать содержание газели, делая это с таким изяществом, что я не удержался от возгласа на ее родном языке:
– Ты рассказываешь историю!
Девочка остановилась, щуря на меня смешливые синие глаза:
– Что вы сказали, хафиз?
– Ты рассказывала историю!
– восхитился я.
– И при этом не произносила ни слова!
– Я буду танцевать по-другому, - Гури блеснула улыбкой и вдруг отбила пятками какой-то сложный ритм.
– Я буду рассказывать ваши газели, хафиз. Видите, теперь вы стали моим вдохновеньем.
Подпрыгивая и хлопая в ладоши, она убежала под сливы, чтобы сейчас же привести в действие свою выдумку. В сине-желтом платье она походила на бабочку-махаона. Я покачал головой, глядя ей вслед, и вернулся к книгам.
Через месяц Аламгир прислал мне письмо, приказав прибыть в Дели. В последнее время участились восстания в северных провинциях. Великий Могол считал, что никто лучше него не усмирит мятежников и ему нужны были верные люди в столице в его отсутствие, а мне он всегда доверял. Я уехал, и не возвращался в Лакшманпур еще четыре года.
2
Было бы обманом сказать, что я вспоминал о Гури. У меня хватало дел и забот. Аламгир вернулся с победой, сообщив на тайном совете, что нашел сказочные алмазные копи возле одной из завоеванных крепостей. Он решил, что мне необходим отдых, и я с радостью вернулся в Лакшманпур. Здесь меня догнало письмо из Дели. Не успел я еще переступить порог, а получил неутешительные вести - Великий Могол, чувствуя скорую смерть, начал жестокие гонения на иноверцев. Он и раньше не отличался кротостью нрава, а сейчас стал просто безумен.