Кавалер Красного замка
Шрифт:
— О, сударь, — вскричала Женевьева, побледнев и всплеснув руками, — не будем никогда говорить об этом!
— Итак, — подхватил Диксмер, поцеловав жену в лоб, — будьте тверды и рассудительны.
И он вышел.
— О, боже мой, боже мой, — с грустью проговорила Женевьева, — сколько усилий прилагается с их стороны, чтобы я согласилась на любовь, к которой так стремится моя душа!..
Следующий день, как мы сказали, был день декады [5] .
5
По
В семействе Диксмера был, как и во всех семействах разночинцев того времени, обычай — это более продолжительный и церемонный обед в праздничный день, нежели в прочие дни. Морис был приглашен однажды и навсегда к воскресному обеду и никогда не пропускал его. В эти дни, хотя по обыкновению садились за стол только в два часа, Морис являлся в двенадцать.
Судя по тому, как он расстался, Женевьева почти отчаялась увидеть его.
В самом деле, пробило 12 часов, а Мориса еще не было, потом половина первого и час.
Нельзя выразить, что происходило в сердце Женевьевы в эти минуты ожидания.
Сначала она оделась было как можно проще; потом, видя, что он мешкает, из чувства кокетства, столь естественного сердцу женщины, она приколола цветок к поясу, другой в волосы и стала опять дожидаться, чувствуя, что сердце ее все более и более сжимается. Уже почти было время садиться за стол, а Морис не являлся.
Без десяти два Женевьева услыхала мерный шаг лошади Мориса, этот шаг, который так был ей знаком.
— О, вот он, — вскричала она. — Гордость его не могла восторжествовать над любовью! Он любит меня!.. Он любит меня!
Морис слез с лошади, которую передал садовнику, но приказал ему дожидаться. Женевьева смотрела, как он слезал, и с беспокойством видела, что садовник не ведет лошадь в конюшню.
Морис вошел; в этот день он был очаровательно хорош. Черный широкий кафтан с большими лацканами, белый жилет, лосины, обрисовавшие его стройные ноги, воротничок белого батиста и прекрасные волосы, обрамлявшие прямой и открытый лоб, — все это украшало и возвышало его мощную фигуру.
Он вошел. Как мы уже сказали, появление его обрадовало Женевьеву, и она приняла гостя с радостью.
— А, наконец-то, — сказала она, протянув ему руку, — вы с нами обедаете, не правда ли?
— Напротив, гражданка, — холодно отвечал Морис, — я пришел просить вас извинить меня.
— Вы не останетесь?
— Да, дела секции требуют моего присутствия. Я боялся, чтобы вы не стали дожидаться меня и не обвинили бы в невежливости; вот почему я и заехал.
Женевьева
— О, боже мой! — сказала она. — А Диксмер не обедает дома, он так надеялся застать вас здесь по возвращении и поручил мне вас удержать.
— А, в таком случае понимаю вашу настойчивость. Это потому, что муж велел. А я не догадывался. Видно, я никогда не избавлюсь от своей самонадеянности.
— Морис!..
— Сударыня, мне приходится руководствоваться более вашими действиями, нежели вашими словами. Мне следует понять, что если Диксмера нет дома, то и мне не должно оставаться. Отсутствие его приведет вас в еще большее смущение.
— Почему же? — с радостью спросила Женевьева.
— Потому что вы, кажется, стараетесь избегать меня. Я возвратился для вас, ради вас одной, вы это знаете, и с тех пор я беспрестанно нахожу здесь других, вместо того чтобы быть с вами.
— Ну, полноте! — сказала Женевьева. — Вот вы опять сердитесь, друг мой, а ведь я делаю как лучше.
— Нет, Женевьева, вы можете еще лучше сделать: это или принимать меня так, как прежде, или совсем отказать от дома.
— Послушайте, Морис, — с нежностью сказала Женевьева, — поймите мое положение, узнайте мои мучения и не будьте более тираном.
И молодая женщина, подойдя к нему, взглянула на него с грустью.
Морис замолчал.
— Но чего же хотите вы от меня? — продолжала она.
— Я хотел вас любить, Женевьева, ибо чувствую, что не могу существовать без этой любви.
— Морис, пожалейте…
— Так вам надо было дать мне умереть, сударыня! — вскричал Морис.
— Умереть!
— Да, умереть или забыть!
— Стало быть, вы могли бы забыть, вы! — произнесла Женевьева, у которой слезы засверкали на глазах.
— О, нет, нет, — проговорил Морис, падая на колени. — Нет, Женевьева, умереть — может быть, забыть — никогда, никогда!
— А между тем, — с твердостью возразила Женевьева, — это было бы лучше, Морис, ибо эта любовь преступна.
— Говорили ли вы об этом Морану? — сказал Морис, приведенный в себя этой внезапной холодностью.
— Гражданин Моран не безумец, как вы, Морис, и никогда не давал повода указывать, как он должен вести себя в доме друга.
— Побьемся об заклад, — отвечал Морис с иронической улыбкой, — побьемся, что если Диксмер не обедает у себя, то Моран из дома не выходит. А, вот что надо иметь мне в виду, чтобы я не любил вас! Пока этот Моран будет здесь, под боком, не отходя от вас ни на секунду, — продолжал он с презрением, — о, нет, нет, я вас не буду любить или, по крайней мере, я никогда не сознаюсь себе, что вас люблю!