Кавалер Красного замка

Дюма-отец Александр

— А я, — вскричала Женевьева, выведенная из себя этой вечной ревностью и схватив с каким-то неистовством руку молодого человека, — я клянусь вам, слышите ли вы, Морис, и чтобы это было сказано раз и навсегда, чтобы это было сказано с тем, чтобы никогда более не повторять, — клянусь вам, что Моран никогда ни слова не говорил мне о любви, что Моран никогда не любил меня, что никогда Моран не будет меня любить. Я вам клянусь моей честью, я вам клянусь прахом моей матери.

— Ах, — вскричал Морис, —

как мне хотелось бы вам поверить!

— О, поверьте мне, бедный безумец, — сказала она с такой улыбкой, которая для любого, кроме ревнивца, была бы очаровательным признанием. — Поверьте мне. Притом хотите вы знать более? Извольте, Моран любит одну женщину, перед которой все женщины мира ничто, как полевые цветы ничто перед звездами неба.

— Какая женщина, — спросил Морис, — до такой степени может принизить всех женщин, когда в их числе вы, Женевьева?

— Та, которую любишь, — возразила Женевьева с улыбкой, — не есть ли всегда совершенство, скажите мне?

— В таком случае, — сказал Морис, — если вы не любите меня, Женевьева…

Молодая женщина с томлением дожидалась конца этой мысли…

— Если вы не любите меня, — продолжал Морис, — то можете ли поклясться мне, что не будете любить другого?

— О, насчет этого, Морис, клянусь вам и от всей души! — вскричала Женевьева в восторге, что Морис сам предложил ей примирение с совестью.

Морис схватил обе руки Женевьевы, приподнял их и осыпал горячими поцелуями.

— С этой минуты, — сказал он, — я буду добр, сговорчив, полон доверия, я буду великодушен!.. Я хочу вам улыбаться, я хочу быть счастлив!

— И ничего более не будете требовать?

— Постараюсь.

— Теперь, — сказала Женевьева, — мне кажется, что можно отвести вашу лошадь в конюшню. Секция подождет.

— О, Женевьева! Я бы хотел, чтобы вся вселенная дожидалась и чтобы она дожидалась из-за вас.

На дворе раздались шаги.

— Идут звать нас к обеду, — сказала Женевьева.

Они украдкой пожали друг другу руки.

Это был Моран с известием, что дожидаются только Мориса и Женевьевы, чтобы сесть за стол.

И он так же щегольски разоделся к этому обеду воскресного дня.

XIX. Просьба

Моран, разодетый с такой изысканностью, был какой-то загадкой для Мориса.

Тончайший франт, рассматривая узел его галстука, складки его сапог, тонину (прозрачность, тонкость батиста) его рубашки, не нашел бы, в чем упрекнуть его.

Но надо сознаться, что у него остались те же волосы и те же очки.

«Черт меня возьми, — подумал Морис, идя ему навстречу, — если я с этой минуты когда-нибудь приревную тебя к кому-нибудь, чудный гражданин Моран! Надевай на себя хоть каждый день, если хочешь, свой сизо-голубой кафтан,

а на праздники сшей себе хоть парчовое платье. С этого дня даю слово ничего не замечать в тебе, кроме твоих волос и твоих очков, и тем более не обвинять тебя в любви к Женевьеве».

Не трудно понять, что после этого внутреннего монолога Морис подал руку гражданину Морану и подал ее с большим радушием, нежели бывало прежде.

Обед, против обыкновения, был проведен в узком кругу. Столик был накрыт только на три персоны. Морис постиг, что под этим столиком он может встретить ножку Женевьевы. Ножка продлит немую речь любви, начатую рукой.

Сели. Морис видел Женевьеву сбоку; она находилась между ним и светом; ее черные волосы отливали синевой, подобно воронову крылу; взор ее был полон любви.

Морис, двигая ногой, наткнулся на ножку Женевьевы. При первой встрече он искал тень на лице ее и увидел, что румянец и бледность ее вдруг сменялись один другим, но маленькая ножка неподвижно покоилась между его ступнями.

Накинув на себя светло-голубой наряд, Моран, казалось, овладел и тем светлым умом, уже известным Морису, который, отражаясь в речи этого странного человека, без сомнения, еще более оживился бы ярким взором его, если бы зеленые очки не затемняли его.

Он, высказывая тысячу шуток, даже не улыбался; но что особенно усиливало остроты, что придавало им неизъяснимую прелесть, так это его непоколебимое хладнокровие. Этот негоциант по коммерческим кожевенным оборотам много путешествовал, он торговал и грубой кожей пантеры и шкуркой кролика; этот химик с багровыми по локоть руками знал Египет, как Геродот, Африку, как Левальян, а оперу и будуары, как светский франт.

— Черт побери, гражданин Моран, — сказал Морис, — вы не только светский человек, но даже ученый!

— О, я много видел и в особенности много читал, — сказал Моран. — Притом не должен ли я подготовить себя к светской жизни, в лабиринт которой надеюсь вступить, когда повезет Фортуна? А уже время, гражданин Морис, время!

— Полноте, — сказал Морис, — вы выражаетесь словами старика. А сколько вам лет?

Моран вздрогнул при этом вопросе, впрочем, весьма естественном.

— Мне тридцать восемь лет, — сказал он, — да, вот что значит быть ученым, как вы говорите, их лета неопределенны.

Женевьева расхохоталась. Морис вторил ей, Моран же только улыбнулся.

— Так вы много путешествовали? — спросил Морис, подавляя своей ножищей ножку Женевьевы, которая старалась неприметно высвободить ее.

— Я провел часть моей молодости за границей, — отвечал Моран.

— Много видели, виноват, много сделали наблюдений, хотел я сказать, — подхватил Морис. — Такой человек, как вы, не оставит ничего без внимания.