Кавказская война
Шрифт:
Едва ли кто-нибудь думает, что польское дело в самом деле кончено. Ведь составные его части так же живы теперь, как и прежде. До сих пор положение дел улучшено в одном только отношении: народ изъят из-под прямого распоряжения высших светских классов, склонных к мятежу. Эта мера составляет действительно значительное затруднение для самородного бунта, но не представит никакого препятствия бунту, поддержанному внешней силой. Верная область, занятая неприятелем, составляет для него все-таки обузу, требуя разделения сил для удержания ее в покорности. Но наш Западный край в нынешнем его состоянии — не только Привислянский, но даже Волынская губерния, где всего десять процентов католиков, станет чистой Польшей, враждебной нам землей, как только внешний враг вступит туда; неприязненная интеллигенция, не стесняемая никаким однокачественным противовесом, сейчас же захватит прежнюю власть и заставит местное население, вопреки желанию его, так же ревностно трудиться в пользу нашего врага, как стали бы трудиться самые чистокровные поляки. Численное преобладание русского народа не ослабит даже количества и качества вооруженной силы, которую эта же Волынская губерния в подобном случае поставит в неприятельские ряды; десять процентов неприязненного населения легко выставят полный контингент на всю область, если содержание семейств уходящих на войну будет возложено на остальную массу. Нечего и говорить о губерниях, где большая часть народа находится под влиянием ксендзов. Напрасно, кажется, повторять известную истину, что пока большинство образованного сословия и владельцев в западных губерниях не станет русским, к чему мы приблизились очень мало, край этот будет подлежать всем случайностям войны в такой же мере, как и Привислянский. В Вене, Пеште и Кракове знают отлично это положение вещей.
Конечно, Австрия не выйдет на борьбу без особенно благоприятных обстоятельств. Она держит в своих руках польский вопрос, как громоотвод на случай восточного. Этот последний составляет прямой повод к европейской коалиции против нас. Налегая на него в том смысле, как он обыкновенно понимается, мы сами создадим эти благоприятные для
Польский вопрос может служить орудием для Австрии до тех лишь пор, пока Западный край, или хотя только шесть чисто русских западных губерний не станут вполне русскими, чего так легко достигнуть [172] . Тогда польский вопрос предстанет совсем в другом значении и для нас, и для соседей. Бессмысленность мечты о восстановлении старой Польши, бывшей не нацией, а случайной и насильственной исторической федерацией, совершенно сходной с нынешними союзами «австро-дунайским» и «татарско-балканским», станет очевидной для каждого, даже для поляка, наравне с мечтой о восстановлении империи Карла V [173] . До 1863 года нельзя было винить поляков за такую мечту; им не было случая убедиться в ее призрачности; как им было не мечтать о Польше 1772 года, видя, что русский человек не может получить места на службе в Житомире за то, что он русский! Эмиграция остается и теперь при этом убеждении, но русские поляки, не совершенно сбитые с толку, начинают понимать действительность. Еще один разумный и смелый шаг, и России можно будет взять польский вопрос из рук Австрии в свои руки, обратить его в один из частных славянских вопросов [174] .
172
Условия обрусения определились теперь до очевидности: с одной стороны, на это нужно несколько десятков миллионов, настойчивость без насилия, искренность в исполнении и несколько лет времени. С другой — самые широкие земские учреждения (конечно, и судебные) с устранением ценса, иначе все влияние будет отдано именно в те руки, из которых надобно его изъять; когда этот край выйдет из-под исключительного полицейского управления на гражданскую волю, клочок нерусского населения потонет в общей массе. Десятилетний опыт управления доказал достаточно, что жизнь не переделывается одними административными мерами. За каждый миллион, не положенный заблаговременно на обрусение заднепровской страны, придется издержать десятки лишних миллионов при первой войне, оставаясь все-таки в крайне опасном положении. Жертвы на Западный край составляют расход не мирного, а военного времени, а потому не могут ни лежать на текущем бюджете, ни соразмеряться с его растяжимостью.
173
Империя Карла V создана в начале XVI века. После смерти германского императора Максимилиана I его ближайшим наследником оказался король Испании Карл I. Он принял также титул гермайского императора Карла V. Это династическое объединение Испании и Германии было неорганичным, нежизненным и распалось со смертью Карла V в середине XVI века.
174
В настоящее время, вследствие разгрома Франции, на которую поляки возлагали всю свою надежду, в умах их совершается очевидный и решительный перелом, они отрешаются один за другим от старых идеалов и ищут какой-нибудь новой точки опоры, к которой они могли бы прилепить свое общественное развитие в будущем, хотя бы только в чисто нравственном смысле. Фантазеров осталось еще много, последнее столетие слишком заразило польское общество фантазиями, чтоб оно могло вылечиться от них в один день; но разумные люди между ними понимают, что искать этой точки опоры где-нибудь вне России было бы теперь пустейшим и вместе пагубнейшим из мечтаний. Теперь с искренними поляками уже можно говорить, — это надо принять к сведению, отрешаясь и со своей стороны от страстных национальных увлечений 1863 года.
Полагая, что меня нельзя заподозрить в недостатке патриотизма, считаю себя вправе сказать свое мнение о польском рубеже, насколько оно касается общего положения дел.
Современная история достаточно уяснила сущность четырехвековой распри России с Польшей. В этой распре Польша действовала не от своего лица, а от имени Литвы, т. е. западной половины Руси, вступивши случайно в ее права и притязания. Притязанием же было все-таки единство России под державой западной или восточной династии. В конце XVIII столетия спор порешился — все древнерусское отошло опять к России. Слияние обеих половин было бы теперь уже полное, если бы два первые наследника Екатерины [175] шли неуклонно по ее следам; причины, затрудняющие его, созданы исключительно направлением правительства с 1796 по 1830 год. Во всяком случае затруднения эти чисто искусственные, напоминающие не вековую рознь Англии с Ирландией, а сословное противодействие высших классов Неаполя, Ганновера или Франкфурта, хотя в более резкой форме. Пока длится противодействие, оно составляет действительную опасность в случае войны; но правительственные меры, давшие ему когда-то силу, так же точно могут положить ему конец. Тут идет дело не об историческом вопросе — история сказала уже свое последнее слово, но о вопросе административном и общественном, не до такой степени важном, чтобы связывать руки естественной русской политике. Но за пределами русской окраины лежит окраина чисто польская, доставшаяся нам случайно, источник постоянной смуты для наших западных губерний, — и тут дело принимает иной вид; тут мы стоим на чужой почве и видим не искусственное, а действительное непризнавание русской власти. Самые мудрые и справедливые меры на этой окраине, как наделение крестьян землей, могут быть полезными политически лишь временно, при жизни поколения, ими воспользовавшегося. Через несколько лет в Привислянском крае окажется миллион граждан вместо двухсот тысяч — вот, вероятно, окончательный результат надела. В настоящее время, разуверившись в возможности каких-либо уступок, наше правительство вынуждено необходимостью распространять меры, принимаемые в Западном крае, и на Привислянский край; но сила вещей берет свое и те же самые меры далеко не ведут к одинаковым последствиям там и здесь. Западный край можно и должно обрусить вполне и в самое непродолжительное время; на обрусение Царства Польского, при нынешнем общественном состоянии России, едва ли есть надежда; над ним можно только поставить русскую вывеску. Можно сделать еще другое, весьма разумное, что теперь и делается: рассеять правильным воспитанием, основанным на серьезном знакомстве с русскими источниками, односторонность польских идей. Можно и должно воспитать поколение поляков, не чуждых России — но обрусить их нельзя. Не говоря уже о значительном устое польского духа, рядом с Привислянским краем лежит Галиция — неисчерпаемый источник польского духа и польских мечтаний, откуда они неудержимо переливаются в принадлежащий нам край. Даже завоевание краковской Галиции, при настоящем складе вещей, не улучшило бы положения; оно удвоило бы только численность сопротивляющихся. Тем не менее меры, принимаемые к обрусению Привислянского края, хотя подающие мало надежды на успех, приносят ту временную пользу, что составляют полнейшее отрицание автономии царства, разрешавшейся до сих пор постоянно и неизбежно мятежом. Покуда нельзя ни уступать полякам, ни питать основательной надежды переломить их.
175
Автор имеет в виду Павла I (1796–1801) и Александра I (1801–1825), весьма либерально относившихся к формированию системы управления в присоединенных к Российской империи в 1772–1812 годах польских территориях и предоставлявших польскому дворянству чрезмерные привилегии в надежде примирить их таким способом с фактом ликвидации Речи Посполитой. Как известно, либерализм русской политики в польских территориях закончился восстанием 1830–1831 годов.
В этом неутешительном положении вещей сказывается, можно думать, только переходный кризис русской истории, который будет длиться до тех лишь пор, пока Россия, выросшая уже местами из племенных пределов собственно русского народа, не станет в действительности главой славянского мира. Решительное поднятие славянского знамени ставит иначе и польский вопрос, дает ему законный исход. С обрусением западных губерний и с провозглашением славянской идеи Привислянский край не может составлять для нас никакого внутреннего вопроса. Польскому народу один выбор: быть младшим братом русского народа или немецкой провинцией. Он и теперь уже не что иное, как последний объедок немецкого пиршества, поглотившего родственные ему населения и части собственного его тела от Саалы [176] до Вислы. Может ли узкая полоса земли, сжатая между Россией и Германией, устоять в виде государства, располагающего верховной свободой действий, — что составляет теперь принадлежность только великих держав? До какой степени ни считать поляков мечтателями, невозможно, противно логике, чтобы многие из них, особенно умнейшие, не видели неизбежности выбора между племенной самостоятельностью и гибелью. Об эмиграции нечего говорить: она стала народом кочевых авантюристов, для которых смута на Висле, как и всякая другая, предлог; но оседлые поляки, даже фанатики, поймут свое положение, как только увидят 3/5 имений Минской или Волынской губерний в русских руках, особенно когда увидят себя не на окраине, а посредине земель, сочувственно принимающих главенство России в общем союзе. Теперь поляк, как человек своей национальности, естественно дорожащий ею, находится действительно в безвыходном положении. Его можно не допустить до бунта, но нельзя отвратить от ежеминутной мысли о бунте. Разуверившись в Наполеоне, он продолжает надеяться на львовский сейм, на барона Бейста, на Венгрию, даже на Пруссию; покуда человек живет, должен же он на что-нибудь надеяться. Он перестанет грезить о разрушении России, когда перед ним мелькнет возможность стремиться к осуществлению сбыточной Польши, не становясь через то русским изменником.
176
Саала —
До сих пор существование русской партии между поляками было невозможно: для такой партии не оказывалось определенной цели. Поляки считали более удобным и желательным восстановить старопольское государство на счет России, чем польскую национальность в ее ограниченных пределах с помощью России. Но когда, с одной стороны, исчезнет всякая надежда уверить русских людей Гродненской или Минской губерний, ставших на свои ноги, что они имеют что-нибудь общее с поляками, а с другой стороны, напротив, воскреснет надежда сохранить действительную Польшу, то десять человек, сомкнувшись убежденным кружком, могут положить основание преобладающей партии. Затем еще, конечно, останется много вздорных мечтателей, но сила везде в передовой мысли, а не в отсталой толпе. Создать такую партию — значит взять польский вопрос из австрийских в русские руки, свалить главную нашу опасность на голову врага. Что надо сделать для этого? Полагаю, ничего особенного: настойчиво, но без насилия, продолжать обрусение западных губерний, без исключительных мер, не жалея для того никаких жертв; считать поляков славянским народом, имеющим в глазах России такое же право на существование и на русскую помогу в будущем для воссоединения растерзанных, но еще живых его членов, как и всякий другой славянский народ; поставив такую цель перед нами, отличать искренних ее сторонников от неискренних, без чего нельзя управлять даже своим народом, не только чужим. Такая задача неодолима для России, не сознающей своего исторического значения и действительного смысла лежащих перед ней камней преткновения, и, надо думать, не особенно трудна для сознающей. Поляки не идут по зову чехов в австрийский панславизм, чтобы не потерять поддержки правительства, в котором покуда вся их надежда. Другое дело голос России. Если на зов русского правительства, приглашающего поляков занять законное место в славянской семье, не откликнется скоро сильная партия, значит, все законы логики и вероятности перевернулись недавно вверх дном на белом свете. Невозможно поднять славянское знамя, не признавая за поляками их законного места в славянской семье. Четыре миллиона русских поляков и два миллиона поляков австрийских, разжигаемые ежедневно в ненависти к России, станут стеной между нами и западным славянством. С другой стороны, увековечивание нынешнего положения вещей в Польше, возведенное в принцип, перепугает все славянство, разрушит в корне всякое доверие к нам. Славяне, до сих пор боящиеся призрака ненасытного русского честолюбия, примут наш братский зов за уловку. Бунт поляков, возможный против России, невозможен против союза, добровольно признающего русское главенство, союза, обхватывающего их землю со всех сторон. Для меня эти вещи ясны, как дважды два четыре; не знаю, как для других.
Если Россия восстановит, рано или поздно, славянский мир, — значит, она призвана на это дело Провидением, ей надо быть исполнителем судеб, начертанных для человечества. Но нельзя служить Провидению, отказывая в справедливости кому бы то ни было, особенно одному же из членов своего семейства.
Кроме раздражения, посеянного вековыми событиями между поляками и русскими, польский вопрос, как племенной, ничем не отличается от других местных славянских вопросов. Все славяне находятся приблизительно в таком же положении, как поляки; всем им предстоит, как и полякам, выбор между двумя исходами: сжаться около России для сохранения своей народной личности или пожертвовать ею, дать обезличить себя. Обширная спорная полоса между пределами чисто русского и чисто немецкого племен, по большей части обхваченная уже политически последним, будет совсем онемечена до последней души, — в этом нет никакого сомнения, если каждую из мозаичных ее клеток предоставить собственным силам. Как только закончится объединение Германии, то славянам по обеим сторонам Савы не останется уже никакой надежды. Пруссия действует не так, как Австрия. Когда Фридрих Великий узнал, что сельское население Померании говорит еще по-славянски, он приказал положить конец этому сраму; к концу его царствования «срама» уже не было. Многие западные публицисты приглашают славян «покориться своей участи добровольно, сгинуть без следа; значит, говорят они, непреклонная история не выделила вам особого угла; против законов природы и истории нечего спорить»; так и случится, если славяне будут отбиваться врознь. Чешское племя, со всех сторон обложенное немцами, исчезнет первое: за ним придет скорый черед и другим. Если бы Россия не возникла вдруг на рубеже Европы, о славянах не было бы уже и помина; оживление славянского духа в нашем столетии не имело бы повода. Что начато Россией бессознательно, то ею же одной может быть кончено сознательно. Не только славяне не могут избежать своей участи — народного обезличения — иначе, как схватившись за русскую руку, но даже поднявшись сами каким-нибудь чудом, они не могли бы сохранить независимость иначе, как опираясь на Россию. Какая международная самостоятельность, рассчитанная на собственные силы, возможна разрозненным славянским клочкам, стиснутым между немцами и мадьярами, при подавляющей массе и высшей культуре первых, при сильной политической организации вторых? В наше время, когда Европа поделилась на несколько огромных масс, когда лишь тот имеет право на отдельное существование, кто выставляет полмиллиона солдат, когда даже старые государства, как Голландия и Швейцария, начинают бояться за свое будущее, что значит международный щебень, каковы чехи, хорваты и другие? — когда вдобавок этот щебень не признается, презирается могучими соседями, оскорбляет их, становится внезапно поперек их истории, надежд и интересов? Славян много — от Саксонии до Архипелага; масса их, действующая заодно, сильна и могла бы выдержать напор Германии. Но в чем найдет эта масса общую связь? В союзе? Славянская страна прорезана в нескольких направлениях полосами чуждых и враждебных ей племен, до сих пор владычествующих; отдельные части славянщины не могут без посторонней помощи подать руку друг другу. Кроме того, на каком же языке будет говорить этот пламенной союз? Уверяют, что на пражском сейме 1848 года славяне разных наречий разговаривали между собой по-немецки. В этом Отношении, как во всем прочем, им нужно объединение; сами по себе они его никак не достигнут. Не примут же болгары по собственному выбору чешский язык, или чехи сербский за общий политический. Кроме того, некоторым славянским племенам, как болгарам, словенцам, словакам, доведенным до положения низшего класса населения на своей же земле, надобно еще сложиться в народ, что требует времени, в продолжение которого они не могут прожить без опеки. Славян много, они умны, храбры, жаждут с возрастающим нетерпением национальной жизни; но ни добиться, ни удержать ее сами собою не могут. Славянский мир — это космическое облако, могущее стать сложившимся миром только при объединяющем центре тяготения.
Славянские народы должны стремиться к двум целям: каждый отдельно — к самостоятельной политической и общественной жизни у себя дома, все вместе — к теснейшему племенному союзу с Россией и к русскому главенству в военном и международном отношении. Каждому племени нужен свой государь для домашних дел и великий славянский царь для дел общих. Без этого второго условия самостоятельность как балканских, так и дунайских народов несбыточна. Если их освободить сегодня без объединения около России, завтра они очутились бы в прежнем и еще худшем положении. В тот день, когда Россия поднимет свое настоящее знамя, для каждого славянина не будет истины очевиднее этой.
Глухая вражда к нам Европы и всегдашние опасения ее основаны именно на сознанной неизбежности такого оборота дела, как только будет дан ему толчок. Австрия не допускает независимости балканских славян из чувства самосохранения; но западные державы не противились бы этой независимости, если бы могли надеяться на полную политическую самостоятельность областей, освобожденных хотя бы помощью России. Англия нисколько не боялась освобождения Италии французским оружием, к успеху которого она обыкновенно так недоверчива. Европа ревниво бережет Турцию, вследствие уверенности, что осколки ее не могут оказаться самостоятельными в международном смысле и, по естественному сродству, спасаясь от немцев, примкнут политически к России. Австро-славянские населения находятся в таком же положении.
Но если балканские и дунайские народы не могут ничего без России, то Россия также не может особенно многого без них. Против нас Европа. Мы жили с ней дружно, пока не было помину о племенной, непроизвольной задаче России, навлекли на себя ее подозрение, как только задача эта мелькнула впервые в умах, и возбудили вражду, когда наша историческая личность достаточно выяснилась. Такой оборот дела был неминуем. Против объединения Италии было только немецкое племя; против объединения Германии, если оно пойдет, как надо ждать, по программе всех известных ненасытных немецких притязаний, будут многие; против исторического развития России, грозящего еще большей ломкой, стоит вся Европа; только с другого берега океана смотрят на нее дружелюбно. Два первые переворота, итальянский и немецкий, проскользнули в историю нечаянно; никто не ждал их в том виде, как они совершились, оттого только они не встретили с самого начала решительного противодействия; второй, впрочем, еще не кончен. Мы же никак не можем достигнуть русских целей ни по восточному вопросу, ни по чему другому внезапно, пользуясь случаем: наш каждый шаг давно уже стерегут. Конечно, Россия может многое совершить в минуту периодически повторяющегося раздора в Европе; но чем более совершит она, тем скорее соперники помирятся, чтобы дружно стать против нас. У России нет в Европе сознательных союзников, кроме своей естественной семьи — славян и православных. Когда семья эта проникнется доверием к России, надобно будет в первую благоприятную минуту помочь ей приподняться, т. е. дойти до нее, что требует только победы на первых порах. Для продолжения затяжной, несколько раз возобновляющейся борьбы, без чего не обойдется, у нас будут уже свои союзники.
Главные международные затруднения России по восточному вопросу, польским делам и владению Черным морем — спутаны в клубок; ни одного из них нельзя тронуть, не затрагивая прочих. Восточный вопрос неразрешим на Балканах, польский вопрос не распутывается в Варшаве, вопрос о Черном море не кончается на Босфоре. Все три затруднения стянуты общим узлом, лежащим на среднем Дунае. Как в волшебной сказке, ужасы очарованного замка разрушаются только ударом в магический щит, запрятанный в его тайнике, так и наши политические затруднения, безвыходные на вид, разрешаются одним ударом, направление которого указывал еще покойный князь Паскевич. Ни один из осаждающих нас вопросов не уловим поодиночке, потому что не заключает в самом себе сущности дела, а представляет только одну из ее сторон: сущность дела называется общеславянским вопросом. Задача нешуточная, но потому-то для нее и нужны союзники, те единственные союзники, которых мы можем иметь в таком деле.