Кайкки лоппи
Шрифт:
Времени хватало только на занятия в спортзале, да на редкие посещения кинотеатра. Как-то перед сеансом он повстречался нос к носу с Бэном. Тот шел, очень серьезно зыркая взглядом по сторонам, словно ожидая ежеминутного нападения неизвестного врага, ноги на ширине плеч, за локоть держится весьма миловидная девушка. Ромуальд даже хотел куда-нибудь свернуть с пути или, в крайнем случае, сосредоточиться на внимательном изучении ближайшего рекламного щита с броской надписью: «Мы поможем вам диагностировать и вылечить любую болезнь, передающуюся половым путем». Но потом подумал: «Какого черта?» Бэн только что перешел на последний курс, успешно закончив плавпрактику. От этого он чувствовал свою значимость и серьезно веровал в свою непогрешимость.
Ромуальда он заметил в самый последний момент, решив рассмотреть неизвестное препятствие по ходу движения. Поднял голову, и глаза его нехорошо сузились.
— Здравствуй, Саша, — неожиданно для себя сказал Ромуальд.
— Здравствуй, Кром, — ответил Бэн.
Имя и прозвище были произнесены с одинаковой долей иронии.
— Здравствуйте, — заулыбалась девушка, и сердце Ромуальда забилось так учащенно, что он в одно мгновение покраснел и покрылся потом с головы до ног.
Когда Бэн с подругой скрылись в толпе, он еще некоторое время продолжал оставаться на одном месте, соседствуя с сомнительным плакатом. Было странно и непривычно. Потом, после кино он возвращался в училище пешком, игнорируя троллейбусы, и не мог надышаться осенним вечером. Люди вокруг были все замечательные и добрые, даже гопники на углу улицы Володарского, громко разговаривающие матом, казались друзьями.
Это было приятно вспоминать, даже после всех жизненных коллизий, что воспоследствовали его приходу на первое в своей жизни судно. Он давно уже не помнил лицо той девушки, что была с Бэном, но ее голос был таким женским, что воспоминание о нем вызывало понимание жизни, по крайней мере, ее мужской составляющей.
На пароход ехать Ромуальду не пришлось, он стоял в родном порту, словно дожидаясь своего практиканта. А также его дожидался весь спаянный экипаж, с которым предстояло без малого полгода вкушать морской романтики.
Не без душевного трепета он впервые вступил на судовую палубу, открыл дверь в надстройку и увидел большую свирепую женщину с дыркой на халате под мышкой. Ее волосы пружинами торчали в разные стороны, на щеке шевелилась бородавка, огромные руки ее держали, как клешнями шею маленького мужичка. Тот, полузакрыв свои глаза, отчаянно дрыгал руками, словно в пантомиме, изображающей драку. Кулаки его до могучего тела женщины не доставали, амплитуда движений становилась все меньше и меньше. Он явно задыхался в объятиях слабой представительницы человечества.
— Проходи, мальчик, — вдруг женским басом произнесла воительница. Из прорехи халата торчали жесткие волосы. Бывает ли бас не только мужским — Ромуальд не знал, но в тот момент ему показалось именно так.
— Ладно, я снаружи подожду, — ответил он и вышел обратно перед настройкой.
Едва он только облокотился о фальшборт, намереваясь ждать, как сверху, с рубки, его кто-то окликнул.
— Эй, пацан, чего стоишь? Оставь вещи и подымайся на мостик!
Кто к нему обращался — он не разглядел, но предположил, что вахтенный помощник капитана — голос был достаточно молодой и мастеру, наверно, принадлежать не мог.
Так и вышло, когда он поднялся по внешнему контуру наверх, больше не рискуя тревожить противоборствующих людей, то познакомился с третьим штурманом, в меру пьяным молодым человеком питерской выправки.
— Практикант? — спросил он и криво усмехнулся. Как потом выяснилось, это у него улыбка была такая, слегка подпорченная былыми борцовскими поединками на рингах Ленинграда. Уши и нос, объясняющие без всяких слов, что перед собеседником борец, тем более — греко-римский, заставляли чуть-чуть контролировать свой лексикон всех, даже подпорченных морем старших механиков и траченных божественной сутью капитанов.
— Со мной будешь вахты стоять, — не дожидаясь ответа, продолжил он и протянул руку. — Назар.
Ромуальд представился, пожал руку и попытался задать вопрос, но Назар его опередил:
— Сменщик твой, скорее всего уже сдристнул — он местный парень, вдобавок корешащийся с инспекторами кадров, так что смело иди в каюту, располагайся. Ключ торчит в двери. В восемь ноль-ноль заступишь на вахту. Уходим только через два, скорее всего — пять дней, хватит времени на ознакомление. Помогу тебе, чем смогу в меру своих сил, — Назар снова скривился. — Только учти, что сил у меня осталось совсем уже немного.
— Там внизу в коридоре какой-то монстр мужичка душит, — сказал Ромуальд.
— Это — Лариса. И что самое страшное, она — наш повар. Встречался когда-нибудь с поварихами-монстрами? Значит, тебе просто раньше везло.
Ромуальд благополучно обнаружил свою каюту, вышел на вахту, как и положено, робко оглядываясь по сторонам. Под комингсом у трапа сидел, судя по редким шевелениям груди, недодушенный Ларисой мужичок. Он поднял на Ромуальда свои глаза цвета небесной синевы в апрельский день и выдохнул:
— Че?
— На вахту я, — отчего-то смущаясь, проговорил практикант.
Мужичок перевернулся на колени и несколько мгновений постоял, как ждущий подачку у дверей магазина пес: неподвижно и глядя прямо перед собой. Потом он нашел в себе силы, зацепился за фальшборт и поднялся:
— Блюмберг Николай, — представился он и робко спросил. — Я пошел?
— Да, — пожал плечами Ромуальд. Это были роковые слова. Больше его менять ни ночью, ни на следующий день, ни еще через день не пришел никто.
Пароход как будто умер. В него ударились и разбились на миллион осколков майские выходные дни, когда народ уже прекратил праздновать первое мая, но уже начинал разминаться перед девятым. Хоть один из таких осколков да вонзался в сердца и глаза членов экипажа «вермишели» — так любовно назывался их пароход — и люди, подобно андерсоновским «каям» прекращали видеть вокруг себя все, кроме весны, праздника, счастья и веселья. Вообще-то, пресловутый Кай видел одни лишь гадости, но по истечению первых суток Ромуальд начал думать, что вокруг ничего нет — ни веселого воробьиного чириканья, ни ласкового шелеста онежской волны по борту, ни теплого солнышка — одно лишь гадство. И авторы всего этого непотребства — люди.