Кайкки лоппи
Шрифт:
— Не надо меня бить, — сказал Ромуальд.
— Шутник, — кивнул на него страшный человек и вдруг без подготовки перешел на визгливый крик. — Сесть, падаль!
Из дежурки на крик высунулся еще один человек.
— О, — сказал он. — Я этого пацана знаю. Он в нашей школе учился. Карасиков, кажется. Что он натворил?
— У входа стоял, — ответил прыщавый.
— И все?
— Чего — мало?
— Что стоял-то, Карасиков? — обратился к Ромуальду былой одношкольник.
— У меня отца убили, вот я и решил зайти, узнать, — внезапно ответил он.
— Ого! Серьезно, — сказал некогда смутно знакомый старшеклассник. — Я с ним переговорю.
Прыщавый махнул рукой и вышел на улицу. Ромуальд решил больше ничего не говорить, лишь бы отпустили его домой. Уже начало смеркаться, здесь было тоскливо и как-то душно: дышалось с трудом.
Они с этим парнем в сержантских лычках прошли почему-то к гаражам, где стояли милицейские машины. Там, поддерживая одной рукой автоматы, курили и гоготали ППСники.
«Старшеклассник» что-то пошептался с одним из них, тот с интересом посмотрел на Ромуальда, потом подошел поближе.
— Убили, говоришь? — спросил он и, внезапно взявшейся, словно из ниоткуда дубинкой, почти без замаха ударил Ромуальда по животу. Это было настолько неожиданно и как-то преждевременно, что тот едва не потерял сознание. Боль была такая, что на ногах устоять оказалось невозможно.
Корчась на грязном асфальте, пытаясь протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, Ромуальд услышал:
— Машина сбила твоего сраного отца.
Потом последовал еще один удар ногой по лицу. Как ни странно, именно благодаря ему он смог наконец-то вдохнуть. С трудом поднявшись на ноги, Ромуальд, все еще держась за живот, не обращая внимания на кровь, текущую из разбитых губ и носа, пошел прочь.
— Эй, куда? — долетел в спину крик. — А спасибо?
Ромуальд медленно повернулся.
— Я запомню, — сказал он.
— Что?
— Я запомню, — повторил Ромуальд и пошел, оставляя за спиной ржание самодовольных хозяев жизни, домой.
Через десять лет бывший сержант-ППСник, дослужившийся до прапорщика и активно собирающийся на пенсию, повесился на березе за автобусной остановкой. Роняя слезы, залезая на чурбачок и ощущая могучей шеей шершавость петли, он мечтал отказаться от самоубийственного действия, но какая-то сила заставила его откинуть шаткую подставку из-под ног и забиться в конвульсиях, выпучивая глаза и пачкая форменные брюки. Эта же сила потом вытащила изо рта повешенного медицинский кляп против закусывания языка, развязала руки и ноги. До утра чайки попытались обезобразить лицо трупа, но их прогнал вызванный наряд милиции.
10
Учеба в ЛИВТе, переименованном, правда, уже в СПбГУВК, отнимала почти все время. Звучит, конечно, странно, к тому же для жителя замечательной общаги на площади Стачек — вообще неестественно. Но Ромуальд, никогда не избегающий веселого времяпровождения, тем не менее, большую часть суток проводил в институте и на Зимнем стадионе. После учебы он, как уже стало привычно со времен речного училища, подрабатывал на кафедре Теории и Устройства Судна. А на Зимнем стадионе он тренировал себя в неожиданном легкоатлетическом самосовершенствовании.
На традиционном институтском призе первокурсника он вдруг запулил ядро дальше всех, оставив позади даже мастера спорта по метанию молота Каминского. Преподаватель Морозов, расценивающий свою работу в СПбГУВКе, как необходимую каторгу после окончания Лесгафта, вцепился в Ромуальда, настояв на тренировках. Получив абонемент на постоянное посещение этого старого огромного спортзала, он стал дисциплинированно приезжать каждый день и заниматься вместе с умудренными десятилетним опытом толкателями. Сначала было тяжело: бывший лыжник с большим трудом освоил весь комплекс необходимых растяжек, разминочный, так сказать. Его не воспринимали всерьез, посмеивались исподволь, но не прогоняли. «И то хорошо», — сказал Морозов, словно лось, носящийся по залу. Он специализировался в беге на 110 метров. — «Будешь представлять наш институт в первенстве вузов».
Здесь Ромуальд встретился сначала со знаменитой Татьяной Казанкиной, такой же тощей и жилистой, как и по телевизору, а потом и с бывшей гимнасткой Леной Шушуновой. Обе знаменитые некогда спортсменки не расставались с сигаретами, были вполне компанейскими тетками, Шушунова никогда не отказывалась выпить в хорошей компании. Быстрый рост результатов после первого года занятий сменился стабильным показателем, позволяющим постоянно быть в середнячках на городских соревнованиях. Морозов, к тому времени слинявший в помощники тренера по бегу с барьерами в былую школу «олимпийского резерва», был доволен. «Кремень!» — сказал он. — «За год догнал так называемых профессионалов. Дальше — как повезет. Может быть, произойдет какой-нибудь всплеск — и станешь чемпионом. Лишь анаболиками и стероидами не увлекайся. Не стоит это того. Если только пару раз в год метана (метандростенолона) тяпнешь совместно с травкой ЛИФ 500». Ромуальду разрешили заниматься индивидуально. Как правило, после этого «середнячки» бросали спорт, все время откладывая тренировки, но он держался устоявшегося графика, сделав скидку по времени только для занятий на университетской кафедре.
Там коллектив подобрался замечательный: была и ужасно сексуальная девушка Крутицкая, которую студенты прозвали «Грудицкой», и совсем взрослые профессора, еще помнившие академика Крылова. Крутицкая никогда не позволяла никаких вольностей, ее муж был огромен и добродушен. Прочие преподаватели, включая и самого грозного, под кличкой «Клешня», в отношении к Ромуальду сохраняли благожелательность и спокойствие.
Ездить домой он стал все реже и реже. Жизнь в стране становилась все хуже и хуже. Стипендия, как и пенсия, не говоря уже об обычных зарплатах, изрядно задерживалась. Государство будто тайно надеялось, что ждущие своего жалованья люди просто перемрут, тогда некому будет и платить. Но на кафедре, если случались получки, то в первую очередь рассчитывались с Ромуальдом. Его ценили и старались хоть как-то поддерживать.
Однако в общаге жизнь была веселая, как и положено. Ромуальд не часто участвовал в пирушках, но, если бывала такая возможность, их не избегал. Теперь алкоголь был доступен, денег наличествовало немного, но на самозатраты хватало, девчонки были также соблазнительны и милы.
На первую долгую плавпрактику после третьего курса Ромуальд устроился в организацию, чей офис располагался невдалеке от общаги, на Промышленной улице. Помог в этом все тот же суровый Клешня. Но на пароходе задержаться надолго не удалось.