Казаки в Абиссинии
Шрифт:
Прошли мимо кладбища, мимо дач французских негоциантов с садами, напоенными запахом роз, и, наконец, подошли к одному из Нильских рукавов,
Канал Магомета неширок — сажен 10, не более. Берега обведены каменной плитняковой набережной без перил по одну сторону идут дачи французских и английских купцов, по другую тянется арабская деревня. Крошечные двух этажные и одноэтажные домики построены из глины, в окнах тесные решетки. Над домом живописно склонилась финиковая пальма, отягченная плодами, на маленьком тесном дворе, в пыли и в грязи, возятся грязные смуглые дети, еле покрытые лохмотьями рубашки. Темная женщина сидит с закрытым лицом и толчет что-то в ступе, громадный буйвол стоит на спуске у желтых вод Нила и на спину его взобрался
Антониадес — богатый грек, родом из Одессы — русский подданный. Контрабандой здесь это ремесло он нажил себе несколько миллионов состояния и развел удивительно богатый сад. Он надеялся, что сад этот будет куплен египетским хедивом, но надежды его не сбылись, а состояние пошатнулось, он умер и теперь сад его принадлежит вдове и двум сыновьям. Несмотря на то, что поддерживать его стоит очень дорого, он содержан в большом порядке.
Мы подошли к большим чугунным резным воротам, за которыми сидели араб и негр.
— «Москов-аскер», сказал я, «desirent voir 1е jardin».
«Антониадис», отвечал араб и улыбнулся, показывая два ряда белых зубов.
— «Да, да, Антониадис», отвечал я.
Араб засмеялся, отрицательно закачал головой и махнул рукой — проходи дескать. Я повторил свого просьбу и обещал, что ничего не будем трогать.
— «Rien toucher?» недоверчиво сказал араб искривился весь в гримасу. «Бакшиш?»
Я уже в Константинополе привык, что без бакшиша, чай, ничего не делается и поэтому полез в карман за кошельком и дал ему меджидие. Но ему этого было мало. Под самое лицо протянул он мне свои корявые грязные пальцы и смеялся, и качал головой пришлось набавить и плутоватое животное, наконец, отперло калитку.
Мы в банановой аллее. По обеим сторонам широкой и гладкой дорожки, усыпанной белым песком, растут громадные кусты бананов. Красные — это особенный сорт, плоды свешиваются длинными гроздьями вниз; за ними внизу целая заросль мандариновых деревьев, покрытых еще зелеными плодами. Аллея упирается в площадку, обсаженную олеандрами, туйями, акацией, мимозой и еще какими-то высокими деревьями, усеянными громадными желтыми цветами. Нежный аромат мандаринов разлит в воздухе. По средине площадки растет гигантская муза. Просто не верится, что она сидит прямо в грунте, ожидавши, увидеть под нею кадку, или горшок. А кругом розы, магнолии и чудные белые лилии. Из чащи деревьев бамбук кидает тонкие, будто железные, зеленые стволы, усеянные массой мелких листьев, жасмин протягивает ветку ароматных цветов. Не знаешь, что смотреть, куда идти. Казаки то и дело ахали от изумления и обращались ко мне с вопросами, как какое дерево называется. По галерее, увитой виноградом, который здесь трех, сортов, мы прошли в рощу финиковых пальм и спустились в катакомбу. Катакомба, вероятно, поддельная, слишком чисты ее столбы, слишком аккуратны стены и картинно расположение.
Выйдешь из нее, войдешь в сад и не знаешь, на что смотреть, чем любоваться. Упиваться ли чудным ароматом роз, олеандров, жасмина, банана и мандарина- любоваться ли на оригинальный причудливых форм орхидеи, спускающие свои цветы с высоких ветвей, или замереть на месте и смотреть на удивительно красивую аллею, на перистые листья дал м, синее море и темно-синее небо.
— «Это рай земной!» говорили кругом меня казаки, «таков был рай!», «жить бы здесь и в Абиссинию ехать не надо бы»… «Я бы век здесь прожил!» блаженно улыбаясь, говорит голубоглазый Крынин, «и умирать не надо!»…
Проводник-араб оказался гораздо любезнее араба-привратника. «Каждому казаку он передал по маленькому пучку дивных роз, а мне их дал целый букет и, кроме того, поднес нам корзину свежих фиников, только что сорванных с дерева. И мы вернулись на пароход, бодро распевая песни и имея у каждого за ухом в густых казачьих кудрях по нежной розе. И я скажу, что контраст бледно-розовых лепестков царственного цветка и темных волос бородача Духопельникова был не лишен известной оригинальной прелести…
Памятник Магомета-Али помещается на большой площади. Арабский повелитель изображен верхом на арабском коне, идущем в крутом сборе, в чалме и широких шароварах. Конь стоит. на высоком пьедестале, окруженном решеткой. Вокруг разбит цветник.
Говоря об арабской полиции, я забыл рассказать о курьезном эпизоде, бывшем с нашими казаками. Я увольнял их командами по звеньям в баню. При возвращении из бани двое из сводного звена прельстились перспективой доехать до пристани на осликах, стоявших на площади. Услужливый араб за сорок копеек (два пиастра, на деле — пиастр величиной похож на двугривенный и люди конвоя называли его постоянно двугривенным) дал им двух осликов и кавалеры при дружном хохоте товарищей. покатили. Подъехав к решетке таможни, они заплатили арабу два пиастра и погнали на пристань. Как вдруг к ним привязался другой араб, владелец второго осла, и потребовал за него деньги,
— «Отстань», говорил ему рассудительный толстяк, старший звена, «мы тому отдали за обоих ослов, чего иудишься?»
Но араб не отставал. Он дергал казаков за рукава курток и угрожающе показывал на полисмена.
«А, ты хочешь к городовому, изволь — наше дело правое».
И мой толстый унтер-офицер в перевалку направился к полисмену — арабу.
— «Вот видите, господин городовой, резонно заговорил он, мы рядились вон с тем извозчиком, чтобы он дал нам двух ослов прокатиться, и отдали ему за это сорок копеек. Тут же является вот эта эфиопская морда и требует еще сорок копеек. Мы с ним не рядились и его незнаем. За что же нам, еще платить?»
Полисмен внимательно посмотрел на тяжущихся. С одной стороны перед ним было солидное полное, открытое лицо русского фейерверкера, с другой — кривляющаяся черная морда кричащего на гортанном языке араба. Правда, очевидно, была на стороне «москова» и араб получил по шее и исчез со своими претензиями…
Я. уже писал, что александрийская ночь нечто волшебное, невероятное. Писал я, что лунный свет в этом прозрачном светлом воздухе дает поразительные эффекты. И вот в такую-то дивную ночь, когда во фланелевой паре только-только дышать можно, интересно попасть в центр Александрии, в ее арабский квартал.
Все население наружу. Разврат самый грязный и в то же время самый утонченный вылез на улицу — и идет совершенно открыто. Вот из окон небольшого дома несется оригинальное пение, сопровождаемое аккомпанементом струнных инструментов.
— «Danse du ventre», шепчет вам какая-то черномазая личность, с самого входа вашего в квартал неотступно следящая за вами и дающая пояснения с конечной целью выпросить бакшиш.
— «Не зайдем ли», говорит мой товарищ Ч-ов, с которым мы уединенно бродим уже более часа по чужому городу, прислушиваясь к биению чуждой нам жизни.