Казаки
Шрифт:
— Як бы мы цро Хмелныченка тоби не сказалы, то б таки ты усе згодывся малёваным способом на всяку нашу думку абы тильки вид нас вырватыся. Бо мы тоби сказалы, що смерть постыгне тебе, колы не згодышься, — заметил Губарь.
— Мы тебе тильки так дражнымо, а мы тебе зараз поведем, та роскажемо тебе росстриляты, як московського шпига.
– — Не злякався я, ба на те я казак; — говорил Ма
лявка, — чи можно козакОви смерты боятысь? На тым козацьке жыття стоить, що выдюща смерть у ёго на кож-ним кроку. Не вирите мени — ведить росстриляйте. Ко-ли-небудь умираты треба. Хоч десять лит, хоч двадцять — а все таки коли-небудь смерть прийде. Вичне не жытыму. Розстриляйте мене, коли не вирите, а я вам правду сказав: вы мене пыталы, так я вам и казав, як думаю. Я перед вами на святим хрести и на еваягели присягнусь, що вирне слуговатыму Богданову сынови. А не вирите, розстриляйте мене.
— Губарю! — сказал Яненченко: — Поклыч Ос-таматенка. Нехай перед нами трома присягу выконае. Люды нам потребни.
Губарь быстро побежал. Молявка стоял молча в раз-думьи, ожидая своей судьбы.
Яненченко первый прервал молчание и начал бранить Дорошенка. Молявка только слушал. Скоро воротился Губарь с новым лицом, в котором Молявка узнал того самого" канцеляриста, который в первый приход в Чигирин сообщил ему, по приказанию Вуеховича, о Мотовиле. Молявка тотчас смекнул, что у этих господ, от которых теперь зависела его участь, что-то между собою не ладно и один под другим роют яму.
— Сей козак до нашои думки прыстае и хоче нам в прыгоди статы, — сказал Яненченко. Затем он рассказал предложение подговаривать левобережных казаков в пользу Хмельниченка.
'— Чи приймати ёго до нашого гурту, чи може розстри-ляти, як московського шпига? Як думаете, пане Остапе! — спрашивал он далее.
— Я так думаю, що прииматы его до гурту. Нам людей треба, — отвечал новоприбывший.
— А Дорошенко, скурвый сын, нехай виеться и к дЯдьку! — начал снова Яненченко. Нехай покуштуе московського кнута, як Демко Многогришный, що одибрав добру нагороду за свою вирную службу цареви.
— Хыба один тильки Демко! — заметил Молявка: — А Яким Сомко, а Васюта Золотаренко, а Оныка Сылич? А Мефодий архирей? Уже кто Москви прыхылнишим був як той архирей. А як . ёму за те Москва оддячила! Що казаты? Мало хыба нашого люду запропастыла проклятуща Москва! У нас така чутка доси ходыть, що и самого батька Богдана Москва завчасу з свита билаго звела: от-руты, кажуть, ему поддалы за те, що боярам не хотив годыты. Московський цар тильки-що зоветься и пышеться самодержець, а правыть не вин. Всим заправляють и роб-лють що хочуть бояре, а цар тильки спыть да иисть и пье всласть.
— Правду говориш, товарыщу! — сказал одобрительным голосом Яненченко. — Ходим же у церкву, там за-прысягнешся. У нас есть и пй:п такий, що з нами в едынои згоди. .
Заговор о приглашении Юраска Хмельницкого •уже зрел в Чигирине, хотя и не слишком еще распространился. Соумышленников у Яненченка было, может быть, каких-нибудь десятка три. В числе их был один из чигиринских священников. Это был прежде козак-запорожец, учился он когда-то в бурсе, а потом воевал несколько лет с запо-
рожцами по степям и рекам: за какое-то преступление в коше хотели было его заколотить палками: он в пору убежал из Сечи, явился к митрополиту Тукальскому и просил посвятить его в попы. Случаи были в те времена не редкие, что козаки, прежде отличавшиеся достоинствами войсковых людей своего века, поступали в духовное звание. Митрополит посвятил и этого козака и- назначил вторым священником при одной из Чигиринских церквей. Его-то сманил на свою сторону Яненченко. Все четверо пришли к этому попу и просили привести к присяге новобранца. Поп вышел из своего дома; он, остерегаясь, чтоб не заметил и не узнал о происходящем главный священник того храма, где этот поп числился только вторым, провел козакав в церковь, приказавши им идти не вместе, а врознь. Когда сошлись в церкви, Молявка перед крестом и евангелием произнес присягу со слов Яненченка и в этой присяге давал перед лицом Вездесущего Бога обещание отступиться от московского царя и служить верою и правдою Георгию Гедеону Венжику Хмельницкому, гетману и князю Малороссииской Украины.
Между тем привезли к Дорошенке Мотовила с перехваченным «листом» и вместе с тем письмо от Полуботка: наказной гетман приглашал Дорошенка ни мало не медля ехать по своему обещанию в стан. Уже было поздно.
— Завтра вранци поииду, —- отвечал Дорошенко.
Настало утро. Когда обвиднело, Дорошенко приказал
во всехчигиринских церквах благовестить на сбор народа и приказал позвать к себе Молявку, который, после данной им присяги на верность князю Малороссийкой Украины, радовался, что избежал опасности и ласкал себя сладкими грезами о предстоявшей возможности новыми услугами царю приобресть еще повышение по службе. Явился он к Дорошенку по зову гетмана. У крыльца его дома уже стояла оседланная и подведенная гетману лошадь:
— Тепер ты вильный! — сказал ему Дорошенко. — Поиидемо разом зо мною до вашого табору!
Вышедши из дома, Дорошенко сел верхом на подведенного ему коня и выехал со двора. На крыльце стояла его семья. Старшины были уже на улице, дожидаясь там гетмана. Весь город уже обегали сердюки, скликая народ на раду. И близь гетманского дома набралась такая толпа, что Дорошенку не без труда можно было проехать, чтоб стать на таком месте, откуда бы долетавшая речь его могла быть удобно слышана на далекое расстояние.
Сидел Дорошенко верхом на сером породистом арабском коне, подаренном ему когда-то великим турецким визирем, и громогласно говорил:
— Православии христиане! Добрый народе украино-малороссийский! Приходыть нам наш останний час! Не можно уже нам стояты за свою волность. Самы видаете: скильки лит стояв я за неи и чого не робыв: и туркив, и татар заклыкав, але бусурмане имъя наше христианське ненавы-дячи, не щиро нам давалы помичь, думаючи об тым едыне, як бы наш край у вишню неволю пид себе эагорнуты.. Куды ни повернемось, усюды нам боляче и гаряче. Украина сёго-бочна спустила. Народ, який зоставсь не побытый вид чужого меча, розбигся, покынувши батькивськи осели. Ни с ким стояты. Зосталось просыть милосты и ласкы у билого православного царя. Видимо то усим, що моя думка була здавну така, що не ма нам лепшои доли, як зоставатыся пид высокою рукою царського пресвитлаго велычества, едыного православного монарха на свити. Тильки тому пе-решкодою було те, що православный цар не приймав нас, а розказовав нам, щоб мы покорни булы ляхам. А мы пид ляхамы буть не хотилы и згодыться з ными нам не як не можно було, бо ляхи велце зрадлыви люде и на змови своий не стоять. До того и старшина наша не вся змовля-лась на тым, щоо одностойно цареви слуговать и покирны-ми буть, боячись за свои волносты. Торик, як самы знаете, присягалы мы на виру православному цареви перед кошо-вым запорозькым Сиргам, але царському пресвитлому ве-лычеству тая наша прысяга не приймовна, и тепер посылае православный цар свою вийськову сылу, щоб мы присяглы перед гетманом Иваном Самойловичем и царським боярином князем Григорием Ромодановським, и перед ными с себе гетмансьтво свое зложыли. Быться нам негодыться, да и ни з ким до бою таты. Покладаймось цале на ласку цар-ського пресвитлого велычества, с тым едыне варунком, щоб нас при нашим бидолажним житии и при наший щуплий худоби зоставыли. Така моя думка, панове громадо!
— Згода, згода! — раздалось множество голосов.
— Нема згоды! — раздался в толпе один резкий голос, а за ним голосов двадцать, как эхо, повторили:
— Нема згоды!
— Кто крычыть: нема згоды — нехай выйде и скаже: що ж нам дияты и куды обернутысь? — сказал Дорошенко.
— Пид турком лепш буде! — закричал кто-то.
— А чому до ляхив не послаты? — раздался голос Шульги.
— К чортовому батькови ляхив! — крикнул брацлавский полковник Булюбаш: — Кто ще скаже, щоб нам ко-рытысь ляхам, того мы каминюками побъемо!
— Ляхи наши прирождении вороги! — кричали другие.
— Красче чортови корытысь, ниж ляхови! — повторяли иные. — Нема з ляхами згоды и до вику-до суду не буде! .
— Я бачу, сказал Дорошенко, — що все вслыке множество чыгирынського люду хоче покорытыся воли православного монархи, царського пресвитлого велычества. Так я поииду до гетмана Самойловича, поклонюсь ёму и здам свое гетмансьтво, выпрохавши тильки, щоб вас з осель ваших гвалтом не выводыли. А сам куды роскажуть мени иихать, туды й поииду. Простить мене, братия, аще в чым яко чоловик прогришився проты вас всих в обець, и проты кажиого особно; и я всих тых прощаю, аще кто проты мене зло мыслыв! ‘