Казаки
Шрифт:
— Тут, — сказал Борковский, — есть щось такс, що тыкаеться твоей мылосты. Як тильки твоя мылость приихав до нас у Черныгов, зараз посылав еси стрильця Якушку за бабою Билобочихою, видомою всим сводньщею, и прохав, абы вона твоеи мылости добула на нич Ганну Кусивну, про яку казана твоей мылосты, що то найкрасовытийша з див-чат черныговських. Билобочиха то сама нам повидала и свидки на то есть: нашого полку старшины обозный и пы-> сарь. А скоро писля того Ганна Кусивна пропала. 3 того не малый яко бы суспект выныкае на поступки твоеи мылосты.
— Не говорить было тебе таких пустошных затейных речей передо мною и не мне их слушать, — сказал поры-висто-тевно воевода. — Тебе глупая баба намолола, а ты по-дурости своей хохлацкой смеешь мне то в глаза повторять! Белобочиха твоя лаяла, что собака, а ты разносишь ее лай по ветру, да еще мне дерзаешь говорить, забывая, что я старше и честнее тебя в десять раз! Я царский воевода, а вы все казаки — что, как не мужики и не мужичьи сыны!
— Выбачай, пане воевода, — сказал Борковский, — тильки про те, що повидала Билобочиха при свидках, пошлеться в Приказ, да, може, еще дещо про твою мылость.
–
С этими словами, не прощаясь более с взволнованным воеводою, ушел от него Борковский. Воротившись домой, он сказал полковнице:
— Пропавша Кусивна-то бачу я — воеводське дило, проклятее то дило!
Через день явился к Борковскому черниговский войт с бурмистром и двумя лавниками членами магистрата. Они принесли Баркавскому на государево имя челобитную, в которой излагали безобразия воеводы Чоглокова и били челом о его удалении. В этой челобитной обвинялся Чоглоков во всех тех поступках, о которых полковница пересказывала своему мужу после его возвращения из похода. Борковский позвал полкового писаря, приказал читать поданную челобитную при себе и при войте с товарищами и когда в челобитной дочитался писарь до того, что воеводские люди подговаривали женщин и девок к непристойному делу для воеводы, Барковский остановил чтение и сказал:
— Припыши оттут: — «черныговськая мищанка Бмо-бочиха перед полковником и полковою старшиною поведала, иж воевода, призвав ее к себе, полецал ей подмовить на блудное з ним дило казачку Ганну Кусовну; вступившую перед сим в малженський союз с козаком Молявкою-Многопиняжным, которая Ганна потом, по отшествии мужа своего в поход с прочими казаками, безвистно пропала, по возвращении же из похода казаков оный воевода поведал полковнику черныговському Дунин-Борковському, яко бы оная Ганна вступила в новое малженсьтво з его воеводсь-ким чоловиком и ныне находыться з оным своим новым мужем в его воеводськой подмосковной вотчине, того ради уповательно, что ведомый такого беззаконного отнятия жены у живого мужа и отдания оной в малженсьтво з иным чоловиком, воевода был сам не безучастныком такового дила». — Да ще припыши тут, що чолобитна подаеться не точию вид мещансьтва, но и от черныговського козацьства. Все як подобае скомпонуй и мени подай для отправки яс-невельможному.
Молявка-Многопеняжный по окончании похода прибыл в свой Чернигов с тем, чтобы, собравшись в течение какой-нибудь одной недели, ехать с матерью и молодою женою в Сосницу. Невозможно описать порыва довольства и радости старой Молявчихи, когда, встретивши прибывшего сына и расцеловавши ею, она узнала, что он в такое непродолжительное время из простого рядовика дослужился до хоруже-го, а вслед затем до сотника и притом с исключительным правом сноситься прямо с самим гетманом. На первый вопрос его о жене, мать сообщила ему роковую весть. Малявка, услыша такую весть, побледнел как полотно и стоял несколько времени как вкопанный в землю. Мать, утешая сына, говорила:
— Сынку! Не журысь. Я тоби скажу: необачно мы зро-былы, що засваталы з сеи семьи дивчину. Досвидчилась я, що непевни то люды. Звисно, перше, як нам було знать що воно таке, а описля стало выдко, що люды не добри, погана семья! И сама молода — Бог зна що! Тут щось да не ладно. Як таки так, як' воны кажуть: пропала и кто еи зна, где и куды подилась. А тут затым Кусиха наплела на мене таке, що й казаты неяково! И вильма я, и чаривньщя, и лукава я, и злюка... такого наплела, так мене оговорыла, що не чаяла я николы дожиты до такой ганьбы.
Старуха начала рыдать. Сын стал в свою очередь ее утешать, но материнские слова глубоко врезались ему в душу и сразу перевернули в ней нежное чувство привязанности к жене и возбудили чувство злобы к Кусам, виновным в его глазах уже тем, что мать его на них жалуется с плачем. Но такая внутренняя перемена была еще в зародыше и он не только стыдился бы открыть ее другим, но искренно хотел бы не замечать и сам, что она в нем происходит. Молявчиха советовала ему вовсе не ходить к Кусам и изъявляла опасение, чтоб его там не «причаровали>>. Сын, однако, на этот раз не послушал такого -совета и пошел к тестю и теще.
С ужасного дня исчезновения единственной дочери Кусы находились в постоянной тоске и так изменились в своей наружности, что Молявка чуть мог узнать в них тех, которых знал всего за три месяца. Оба супруга встретили его ласково, но с горькими рыданиями. Заплакал с ними и зять. Но Кусиха тотчас же, не стесняясь, начала упрекать Молявчиху, хотя беспрестанно при этом просила у зятя извинения за то, что так отзывается о его матери. Впрочем, вспыльчивая и самолюбивая, но чрезвычайно добросердечная Кусиха тут же изъявляла с своей стороны готовность и примириться.
— Ошельмовала, — говорила Кусиха, — всю нашу семью, павыдумывала про нас чорт-зна-що таке, абы добрых людей вид нас одвернуты. И кто еи зна, чого вона так на нас вызвирылась. Ничого, далеби, ничого мы ий не вди-ялы, мы до неи з щирого серця як до родычки нашои, а вона на нас, як лютый ворог. И тепер мы на неи ничого, Бог з нею, нехай Господь еи судыть! А мы ничого, таки ничогисенько!
Малявка, слушая подобное, был в большом затруднении, что отвечать, но Кус вывел его из такого положения. Он встал, пошел к двери и сказал:
— А йды, зятю, сюды, я тоби щось скажу.
Молявка вышел с ним вместе в сени, и Кус ему сказал:
— Ты, зятю, на се не потурай! Поколотылись промеж себе жинки, а тут-де взялысь цокотухи з боку, да й сталы их подцьковуваты. Пидожды, любый зятеньку, все переме-леться и зминыться. Абы тильки Ганна знайшлась, то мы б гуртом взялысь и зараз старых баб на згоду привелы. Ох! Да где-то тыеи Ганны взяты!
И Кус горько зарыдал.
Расстроенный видом плачущих родителей, Молявка обещал во что бы то ни стало из всех своих сил искать Ганну, уверял, что он готов идти хоть в пекло, лишь бы ее вернуть и избавить от беды. В заключение он сказал, что пойдет сейчас к полковнику спросить совета, куда ему кинуться.