Казаки

Костомаров Николай Иванович

Завелся за обедом разговор о Юраске Хмельницком, бывшем тогда в Украине героем дня. Петра Дорошенко сказал:

— Я его знаю давно, як ёму був тильки симнадцятый год и наставылы ёго гетманом. О, смиху було немалого з того гетмансьтва! Я тоди Прылуцьким полковныком був. Боярин Васыль Борысович Шереметев, будучи в Киеви, на всю' громаду примовив: этому гетманишке только бы гусей пасти, а не гетмановати! Мы вси, скильки нас було там, трохи не луснулы з регату!
–

— За таку ущыплыву примовку на нашого гетмана боярин Васыль Борысович достойно сыдыть уже двадцятый год у тяжкий неволи, — сказал Андрей Дорошенко. — Оттож ёму Бог заплатыв! Глядить же, абы Юраска тепер не показав, що прийшов ёму час не гусей пасты, а мос-калив быты! Як бы вин москалям и казакам ливобереж-ным , не задав прочухана! Ось побачыте. Сыла турецька велика; москалеви з нею не справытысь! До Юраски весь люд сьшне, не тильки з того боку, а навит и з сёго, як тильки почуе, що за турецькою помичью иде батькивщину овою видбираты.

Со злобною радостью слушал эту речь Молявка-Многопеняжный и только хотел, чтоб от Петра Дорошенка после-давал ответ в таком же духе, но Петра Дорошенко, строго взглянувши на брата, расходившегося от немалого употребления вина, сказал:

— Андрию! Не подобно таке верзты. Мы вже свою справу покинчалы, усе утерялы. Прохалысьмо у царя ласки и притулу и одибралысьмо. Маемо до конця нашого вику дьякаваты сердечне велыкому гасудареви за мылость, а не хвалыты царських злочынцив.

— Я, брате Петре, их не хвалю, — отвечал опомнившийся Андрей: — я кажу тильки, яке несчастьтя нам тра-питыся може, а того я не жадаю, щоб воно сталось, не дай Боже!

После этой беседы Молявка-Многопеняжный, воротившись домой, настрочил донесение к гетману, где изложил слышанные им на обеде у павшего гетмана речи Андрея Дорошенка, произнесенные в нетрезвом виде, но в своем доносе не солгал и написал, что Петра Дорошенко остановил своего брата и пожурил его за непристойные слова.

Донос этот пришел не, совсем кстати для Молявки-Многопеняжного, хотя не остался без вреда для Петра Дорошенка.

Через несколько дней после того поехал Андрей Дорошенко в Ватурин к гетману по очень важному делу, в котором мог угодить Самойловичу. Производился суд над Стародубским полковником Рославцем и Нежинским протопопом Адамовичем. Эти господа подавали донос на гетмана в Москву, но были отосланы к гетману для предания их войсковому суду. Низложенный чигиринский гетман посылал своего брата Андрея с уликами важными и полезными для Самойловича. Андрей прибыл в Ватурин тотчас после того, как гетман получил донос от Малявки-Много-' .пеняжного. Видел Самойлович на деле расположение к себе Дорошенков, принял Андрея очень радушно и прямо спросил его: зачем он произносил непристойные речи на обеде у своего брата Петра о силах Юраски Хмельницкого, кота-рых будто бы Москва не одолеет? Хотя Самойлович не сказал — откуда он узнал об этом, но Андрею не трудно было догадаться, что донос на него послан сосницким сотником. Андрей Дорошенко сразу сознался во" всем, извинялся тем, что был тогда в подпитии, и клялся быть вперед осторожнее. Самойлович поверил его искренности, притом сознание Андрея ни в чем не противоречило доносу Малявки-Много-пеняжного. Самойлович ограничился легким внушением Андрею, но из осторожности написал об этом в Москву. В

Москве же. в Малороссийском Приказе рассудили так: за Петром Дорошеиком ничего предосудительного не замечено, но - у него в доме произносятся непристойные речи и чаять, коли Петра Дорошенка из Украины вывести прочь, то будет спокойнее. На Андрея Дорошенка не обратили большего внимания тем более, что, по донесению Самойловича, слова произносимы были «в подпитии». Все навалилось на Петра, даром что Петр никак не одобрял выходок своего брата. Вышло по пословице: с больной головы на здоровую! Из Москвы послали к Самойловичу указ прислать Петра Дорошенка в Москву «для совета о воинских делах». Самойлович в ответ на требование о присылке Петра, представил в Приказ, что Петру Дорошенку обещано было царским именем жить в Малороссии, и он ведет себя смирно: не следует его так скоро трогать с места жительства во избежание волнений в народе. Пославши такой ответ, Самойлович думал, что теперь уже не станут более требовать присылки в столицу Дорошенка.

Андрей Дорошенко, воротившись из Ватурина в Сосни-цу, рассказал брату Петру, что гетману уже известно про то, что говорилось у них за обедом на счет вступления Хмельниченка с турецкими силами. Для обоих братьев _ста-ло тогда ясно, что донос сделан был сотником сосницким: оба брата положили между собою не допускать этого человека до близости к себе.

Но ни объясниться с Молявкою, ни даже дать ему почувствовать, что Дорошенкам известна его проделка, Петру не удалось. Молявка-Многопе.няжный, испросивши письменно от гетмана разрешения, уехал к Бутримам, у которых Булавка успел высватать ему невесту. Вместо себя он поручил управление сотнею хоружему. Прошел январь. Во второй половине февраля настала масленица. Гетман Самойлович просил прибыть к нему Петра Дорошенка. Поехал к нему Петро, пробыл у него всю масленицу; вместе пировали,' веселились, ездили с собаками на охоту. Гетман не сказал Дорошенку ни слова о том, что уже приезжал царский посланник требовать его высылки в Москву: гетман думал, что московское правительство уже успокоилось его представлениями и что уже все кончено, а потому не хотел беспокоить своего гостя.

В понедельник на первой неделе великого поста Петро Дорошенко выехал из Ватурина в свою Сосницу без всякого дутого для себя предчувствия. Но на следующий за тем день приехал в Ватурин новый царский посланец с требованием выслать Петра Дорошенка в Москву. Нечего

было делать Самойловичу. Он принужден был уступить, тем более, что ему обещали со временем отпустить Дорошенка по желанию гетмана. Послал Самойлович к Доро-шенку генерального судью Домонтовича с письмом такого содержания:

«Пане Петре! Поизжай без жадного сумнытельства до Москвы. Тебе затым тильки зовуть, щоб видить царские очи и хочуть тебе роспытать про справы турецьки и та-тарськи!>>

Словно громом поражен был Дорошенко, когда такая неожиданность стряслась над его головою. Для малороссиян в тот век ехать по зову в Москву представлялось чем-то зловещим, для Дорошенка тем более, когда он, сдаваясь царю, так настойчиво домогался, чтоб ему дали обещание оставить ею на родине. С горечью произнес он:

— Хоч бы на смерть кому велено було йты и тому бы прежде далы знаты. Суды Бог пану гетману, що не звистыв мене зарани!

Недолго он собирался, хотя Самойлович, посылая за ним Домонтовича, не приказал торопить его. 8 марта 1677 года уехал он навек из милой Украины. Горькими слезами разливалась его старая мать и малолетняя дочь, плакал и брат Андрей, но жена Петрова оставалась безучастною и, проводивши мужа, не стеснилась произнести:

— Слава Тоби. Господы! Увезли вид мене магО нелюба!

Через неделю после отъезда Дорошенка воротился в Со-

сницу Молявка с молодою женою.

XIII

Новый тесть Молявки Бутрим был когда-то полковым-есаулом при черниговском полковнике Небабе, еще во времена Богдана Хмельницкого, но, пробывши в этой долж-’ ности года' три, стал войсковым товарищем и, получивши маетность в Черниговском полку, занялся исключительно • увеличением своего состояния. Благо, что полк Черниговский был один из тех, которые менее других подвергались опустошениям в оные бурные времена. В течение двадцати лет Бутрим успел значительно разбогатеть захватом зай-манщин,. чем тогда обыкновенно богатели украинские землевладельцы. Из своего села, которое ему бесспорно принадлежит, помещик высылает своих подданных, семью или две, заводить хутор или слободку, присвоит к этому хутору леса, сенокоса, лугов, пашни сколько захочет и сколько будет возможно в окрестности; иногда, встретив

тут же поселившегося прежде него козака, подпоит его и выдурит у него поле выгодною для себя продажею, а если заметит, что хозяин поля не зубаст, то и так отнимет и к своей земле примежует. Так заводились новые поселения. И Бутрим расширялся таким способом, и на все свои выселки выхлопотал себе полковничьи листы, утвержденные в гетманской канцелярии. Бутрим жил в ладу со всеми черниговскими полковниками, даром что они менялись часто, и поступавший вновь на уряд был врагом смещенному: Бутрим со всеми одинаково ладил и дружил. Но ближе -всех находился он с Дуниным-Борковским, потому что Бутрим и Дунин-Борковский женаты были на родных сестрах. Было у Бутрима четыре дочери: из них две были уже выданы в замужество, третья выходила теперь за сосницкого сотника. Бутрим считался во всем соседстве, да и сам себя считал большим , мудрецом в житейских делах и любил давать советы. Когда приехал к нему Молявка женихом его дочери, Бутрим набивал ему в голову, что его положение редкое, отменное и всем завидное: в короткое время из рядовика стал он сотником, да еще каким! — не выбранным казаками, а сам гетман его назначил и поручил ему важное царское дело — надзирать за Доро-шенком. Будут и в Москве знать про него. И стал Бутрим делать соображения: как бы кстати было, если б у Дорошенка объявились какие-нибудь недобрые речи против Москвы, а это, казалось, дело возможное; тут бы сотник, узнавши, сообщил гетману, а гетман в Москву, и поднялся бы высоко Малявка. Зять не утерпел и сообщил тестю, что уже сталось именно то, чего тесть желал бы, а Бутрим очень похвалил Молявку за его поступок, советовал, однако, хранить пока это дело в большой тайне, но пророчил из него важные последствия, благоприятные для сосницкого сотника. Мать Молявки была вне себя от удовольствия, что сын ее вступает в свойство с таким панским семейством, с такими богатыми и значными людьми. Это — говорила она — не то, что какие-то там Кусы. При воспоминании о последних она открещивалась и благодарила Бога за то, что. избавил ее сына от -них. Пре-усердно старалась тогда старуха Молявчиха сдружиться с панею Бутримовою, которая, однако, хоть и была любезна, но тут же показывала, что она себе на уме, и обращалась с Молявчихою свысока. В Малороссии в те времена было в нравах, что кто разбогатеет, тот смотрит уже свысока на всякого, кто победнее его и похуже живет. У женщин эта черта выдавалась еще резче, чем у мужчин.

Пышно отпраздновали свадьбу пана Молявки-Многопе-' няжного с паиною Бутримовною, по извечному прадедовскому обычаю, со старостами, дружками, боярами, со всеми обрядами, сохранившимися до нашего времени у простолюдинов, но в описываемые нами времена соблюдавшимися и в знатнейших панских домах. Свадебный персонал обоего пола составился из семей окрестных значных товарищей, съехавшихся к Бутримам нарочно по их приглашению. Во дворе панском поместиться всем было невозможно, поэтому на время удалили нескольких поспо-литых подданных и заставили их поместиться у соседей, а собственные жилища уступить гостям. Впрочем, никто из подданных не лишен был участия в празднике своих панов: на панском дворе расставлены были столы и за ними угощали народ горелкою и свининою. Пир шел целых три дня и в это время много было съедено кормленых кабанов, баранов, кур, гусей, индеек; с утра до вечера гремела музыка, и в доме, и на дворе раздавался топот пляшущих, а по ночам в увеселение гостям и толпе народу замечались потешные огни. После пяти дней стали разъезжаться гости за исключением самых близких, принадлежавших к свадебному персоналу: те оставались до отъезда новобрачных. Родители упаковали «скрыньку» новобрачной, состоявшую из полдюжины больших сундуков с приданым: там были женские наряды и уборы, саяны, кафтаны, плахты, шубки, рубахи, наволоки, одеяла, завесы, чехлы, мониста, серебряная посуда, шкатулки с разными безделушками — все, что по тогдашнему образу жизни составляло домашнее богатство значных людей. Ко всему этому прилагалась опись, потому что в случае смерти дочери приданое возвращалось в ее род, если она не оставляла детей. Бутрим вручил дочери и зятю документ на уступаемое ей имение, но этот документ был написан так, что дочь его могла сделаться полною владелицею своего имения разве только после смерти родителя; при своей жизни предусмотрительный родитель все-таки оставлял за собою возможность держать в руках и имение дочери, и ее самое с мужем в зависимости о.т себя. Наступил день отъезда. К крыльцу панского дома подвезли крытые сани. Новобрачные и мать Молявки вышли совсем одетые подорожному, родители невесты, стоя с образом, благословляли их последний раз, а новобрачные поклонились им до земли. Тогда остававшиеся у Бутрима гости свадебного персонала, стоя вокруг отъезжавших, запели жалобную песню, где говорилось об отъезде дочери от родителей в