Казаки
Шрифт:
— Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, — сказал, поклонившись, Васька.
— Сегодня вечером приведи ко мне Анну! — сказал Чоглоков.
— Слушаю, государь, — сказал, поклонившись, Васька.
В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Ганне хоть назначил господин особый покой и харчь от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которых смысла другие понять не могли, и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны.
Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руку ложку.
— Ну что, хохлачка? — сказал кто-то: — скучно тебе, не- бойсь, без ваших вареничков? А?
Ганна принужденно осклабилась.
— Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, — сказал другой. — Вон — вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.
— Его поместили, говорят, на Греческом дворе, — заметил кто-то.
— На время. Построют особую избу для него, — заметил другой.
— А в Сибирь разве не пошлют его? — спросил кто-то.
— В Сибирь не зашлют, •— объяснил другой: — он ведь не нашего царя был холоп, а польский турецкий — черт ею знает, чей, только не нашинский: он сдался нашему царю в полон.
— Так, так, — заметили другие: — ну, значит он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!
— Так коли он нашему царю сам сдался, зачем его не оставили там, где взяли? — кто-то спросил.
— А видно, не годится! — ответил другой. '
— Его там в своей стороне где-то поместили сперва, да проведали, что дуровать собирается, оттого сюда привезли, — сказал Васька.
Ганна не пророиила ни одного слова, все слышала, все твердо запечатлела в своей памяти, но спросить ни о чем не смела.
— А как он прозывается? — спросил кто-то.
— Петра Дорошонок! — сказал Васька, живший недавно в Чернигове и наслышавшийся там об этом имени.
И Ганна вспомнила, что с детских лет в кругу ее семейных и знакомых часто повторялось это имя; знала она, что и муж ее Молявка-Многопеняжный с казаками пошел в поход против этого Дорошенка.
• Разговоры у халопей перешли на другие предметы. Ганна не вмешивалась и погрузилась в свою обычную задумчивость.
После ужина Васька вывел ее в сени и сказал:
— Анна! Боярин зовет тебя к себе на ночь!
Ганна ничего не ответила.
— Что, рада? — спросил Васька.
— Овси не рада, — сказала Ганна. Тильки те мени чудно: ставышься ты моим чоловиком, а мене до иншого ведет. Хиба така у вас вира?
— Такая, коли хочешь знать, у нас вера, — отвечал Васька, — чтобы слушаться господ своих и делать, что господа приказывают.
Ганна молча пошла вслед за Ваською. .
— Здравствуй, девка, — сказал Чоглоков, оставшись с Ганною наедине, — здравствуй, красная! Видишь, опять ты со мною, душенька. Не бойся, я не лютый зверь, не задеру!
Ганна не показывала ни тени сопротивления, была послушна во всем, не начинала никакой речи и отвечала только либо — не знаю, — либо — как велишь!
Утром, когда еще Тимофей Васильевич на солнечном восходе. спал как убитый, Ганна вышла от него, не пошла в людскую, а направилась к воротам двора, выходившим на улицу. День был весенний, ясный. Москва уже была на
ногах; народ сновал из улицы в улицу. Земля кое-где была еще грязна, но уже во многих местах просыхала. Ганна не знала, куда ей повернуться: она не бывала еще ни на одной московской улице, привезенная только вчера прямо в боярский двор Чоглокова. Наудачу пошла она влево, уперлась во двор, повернула еще налево, потом направо, шла сама не зная куда зайдет, и беспрестанно оглядывалась, не преследуют ли ее, не смея спросить никого из встречающихся. Улица, по которой она шла, раздваивалась, и Ганна решилась, наконец, спросить у встречной женщины: куда пройти на Греческий двор.
–
— Ах, родимая! Слышу по твоей речи, что ты не здешняя, — сказала ей женщина. — Первый раз, видно, в Москве? ,
— Первый раз, — отвечала Ганна.
— Трудно, родимая, ух как трудно бывает здесь тому, кто первый раз в Москве, пока не привыкнет. Тебе на Греческий двор-от! Иди влево отсюда, а там, произошедши два переулка вправо, не иди туда, а будет третий вправо же, так ' ты туда иди, и все прямо, прямо, увидишь вдалеке колокольну большущую — Иван Великий прозывается, так ты все иди и на нее смотри, и дойдешь до стены белокаменной, и повернешь влево, и там спросишь про-Греческий двор: тебе люди покажут!
— Спасыби, титусю! — сказала Ганна и пошла по указанному пути, устремляя постоянно глаза на золоченую главу Ивана Великого, блиставшую под лучами весеннего утреннего солнца. Но в сети запутанных московских улиц она опять билась с пути и стала спрашивать о Греческом дворе у встретившихся ей мужиков. Эти мужики не оказались предупредительны и любезны, как прежняя женщина, направлявшая Ганну к Греческому двору. Эти мужики, услышавши малороссийскую речь, стали поднимать Ганну на смех и передразнивать.
— Да ты, видно, украинская ворона залетела в Москву! А какая, черт ее не взял, красивая! Ходи с нами добрыми молодцами во царев кабак! Мы тебя угостим!
— Не хочу, — отвечала Ганна. — Я не пийду з вами!
Но один мужик схватил ее за стан.
— Геть! — закричала Ганна. — Кажу, не пийду я з вами. Пустить!
— Пустить! —, передразнивали ее мужики, но Ганна вырвалась от них.
Она пошла скорыми шагами далее и боялась уже спрашивать дороги; научил ее первый опыт, что в Москве мо-
лод ой красивенькой женщине было не без° пасн° расспра шиватьдорогу у мужчин. Прошедши наудачу неско лькоулиц, она^ решилась, наконец, спросить у какой-то ст ару хи: гд еГреческий двор. Старуха указала, что он был от нейуже в нескольких шагах.
Гр еческий двор стоял тогда на том месте, где теперь Ц икольский монастырь, называемый греческим и построен ный на Греческом дворе именно около того времени, когда совер шались описываемые события. У ворот двора сгадли караульные стрельцы.