Казаки
Шрифт:
Тогда Струсь, выбрав из своей конницы двух отборных ездоков, послал к гетману с донесением о своем прибытии, и просил, как скоро Жолкевский явится в город, то чтобы пушечным выстрелом дать ему знать, когда броситься на неприятеля. Чрез несколько времени загремела пушка' — и Струсь выскочил из своей засады. Пыль встала от лошадиных копыт — козаки думали, что это татары; но вскоре узнали свою ошибку и увидели себя окруженными спереди и сзади. Страх и замешательство всеми овладели; не знали, что делать. Лобода, чтобы дать Раде время на что-нибудь решиться, послал просить Струся дозволить начать переговоры. Струсь согласился, потому что еще Жолкевский не прибыл к Солонице. Козаки долго спорили; одни говорили бежать в степь, другие представляли им неудобства побега и советовали лучше оградиться окопами и защищаться. Больше всего беспокоили и мешали козакам женщины и дети: они боялись тащиться с ними в дикие степи. Последнее мнение превозмогло, и козаки остались на месте и укреплялись. Между тем прибыл и Жолкевский. Тогда Струсь не хотел слушать никаких уговоров, и поляки окружили козаков так, что они лишились и воды и пастбищ.
Четырнадцать дней длилась эта страшная осада, четырнадцать дней гремели пушки и звучали сабли; козаки доведены были до последней крайности, но сносили ее с удивительным присутствием духа: без хлеба, соли и воды,
питаясь вонючим лошадиным мясом, с каждым днем теряя лучший цвет своего юношества, без всякой надежды, они не только не думали сдаваться, но дрались храбро, мужественно и радовались тому, что и враги их терпят: много уже молодых дворян, потомков знаменитых фамилий, легло на валу; сильно измучены были польское войско и предводители трудами и бдением. Долго козаки терпели, — но терпению пришел конец. Когда Жолкевский велел насыпать высокие курганы и с них беспрестанно палил из пушек, и ядра ежеминутно убивали жен и детей в глазах мужей и отцов: такие зрелища больше, чем всякие лишения пищи, отняли у них силу, храбрость, твердость: козак неукротим и груб на войне, в товариществе, но в семействе он человек. Начался всеобщий ропот: все обвиняли Нали-вайка и Лободу в том, что они завели их туда. Лобода, бывши столько лет идолом подчиненных, идеалом козацкой жизни, под конец лишился доверенности братьев и всей своей чести. От него отняли начальство и на место его избрали Кремского. Новый предводитель предложил козацкой Раде сдаться Жолкевскому, с условием забыть все неудовольствия, бывшие между поляками и малороссиянами, и никого не казнить, кроме главных зачинщиков. Уже невоз..: можно было более терпеть: кучи гниющих человеческих и лошадиных трупов причинили в козацком стане заразу; пищи никакой не было. Надобно на что-нибудь решиться: козаки сдались. На другой день Жолкевский заключил с ними следующие условия:
1.) Козаки могут разойтиться по домам; но без воли короля не должны собираться в строи, выходить в походы и избирать предводителей.
2.) Пушки, знамена, порох, военные запасы и скарбницу должны отдать Жолкевскому.
3.) Наливайка, Лободу с другими предводителями — Мазепою и Кизимом, выдать.
Все были исполнено. Козаки вышли из своих окопов бледные и чахлые и повергли к ногам Жолкевского булаву гетмана Наливайка, два богатых знамени с гербом немецкого императора, третье знамя с гербом седьмиградским, серебряные литавры и трубы, дары Рудольфа и Максимилиана; тридцать одна пушка досталась победителям. Наливайка и Лободу с другими осужденными повезли окованных цепями в Варшаву, где засадили в тюрьму. Патер Янчин-ский рассказывает, что во время содержания Наливайка в темнице над головою его день и _ночь стояли воины с топорами; едва только он начинал засыпать, они тотчас пробуждали его обухом, и так мучили его разным образом. О казни всех четырех предводителей говорят разно. Янчин-ский рассказывает, что Наливайка посадили верхом на раскаленного железного коня и увенчали раскаленным железным обручем. Косинский иначе повествует об их казни, — с ним сходно говорит и народная песня: Наливайка, Лободу, Мазепу и Кизима, при огромном стечении народа, бросили в медного быка; этого быка поджигали несколько часов медленным огнем, пока слышен был крик несчастных; потом пламя охватило всю махину, и когда потушили его и отворили медного быка, тела страдальцев обратились в пепел ... 12
Присудили Ляхи Наливайка У волу спалити;
Присудили уси козаченьки Ляхам видомстите.
15 декабря 1841 Харьков
О ВОСПОМИНАНИЯХ БОРЬБЫ КОЗАКОВ С МУСУЛЬМАНСТВОМ В НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ПОЭЗИИ!
Наше славянское племя, в ходе культурного развития, представляется отставшим от других племен Европы. Не очень еще давно один из знаменитых германских мыслителей произнес над ним суровый приговор, осуждая его быть только телом для германского духа. Этот высокомерный приговор не только возмущает в нас чувство сознания национального и племенного достоинства, но вместе и противоречит голосу исторической правды. Такое суждение уместно было бы только о племени, не заявившем в себе никакого задатка самостоятельной духовной жизни, никаких признаков стремления к самобытному общественному и умственному прогрессу. Сказать это о славянах было бы крайнею несправедливостью. Можно укорять нас, что, в сравнении с другими, мы мало сделали для культуры человечества, но было бы совершенною ложью утверждать, что у славян не было никакого стремления к выработке духовной и общественной жизни. Географическое положение, которое занимали в течение многих веков славянские народы, не дозволяло им идти рука об руку с романскими и германскими племенами. Славянские народы, занимая восточные пределы образованного мира, должны были поневоле бороться с чуждыми, некультурными стихиями и защищать своею грудью безопасность и спокойное развитие других европейских племен. Вот причина, почему славянские народы не шли в ряду других народов, хотя и не позднее других познакомились с культурным путем. Укажем, например, на судьбу Моравского государства, которое, только что принявши христианство, вступило на дорогу образованности, как вдруг сломлено было нахлынувшими с северо-востока мадьярами, занявшими древнее отечество славян и стремившимися поработить их. Укажем на нашу Россию, которая после крещения усваивала из самой образованной в те времена страны задатки умственной жизни и общественной культуры, как вдруг, через 200 лет, нахлынули монголы — и русскому народу выпал страдальческий жребий отстаивать тяжелыми усилиями свое бытие, а потом век за веком собирать свое растрепанное отечество. Укажем на Сербию, которой самостоятельность так блистательно сверкнула в царствование Стефана Душана, а потом вдруг сделалась добычею хищных османлисов. Припомним, наконец, Чехию, которой в XIV веке выпала завидная доля быть двигательницею свободы мышления, но только для того, чтобы потом пасть под власть германцев и под гнет иезуитов.
Все славянские народы оставили в своем прошедшем тяжелые воспоминания несбывшихся надежд и горьких ударов судьбы. И вот, после многих потрясений, кровавых и печальных переворотов, исчезли одно за другим самостоятельные славянские политические общества. Осталось только одно Русское государство; все прочие славянские народы лишены самостоятельности: немногих судьба связала с Русским государством, другие остаются в духовном или материальном рабстве иноплеменников. Между тем стремление к самобытной жизни и самобытному развитию ни у кого из них не угасло. В славянских сердцах остались: упование иной доли, стремления к достижению иного политического строя, иных явлений умственной и общественной жизни. Великая идея славянской взаимности была не чужда лучшим славянским умам еще в XVI и XVII столетиях; ярко проявилась она в близкие к нам времена. Мы ждем чего-то для своего племени, желаем и надеемся какого-то обновления, веруем, что нашему племени предстоит великая будущность; но в каких формах возникнет это вожделенное обновление — мы сами еще не знаем и не в силах ясно сознать наших идеалов. Мы ждем нашего племенного спасения и не знаем, откуда высматривать его; несомненно только, что оно, как царствие Божие, носит свой зародыш не вне нас, а внутри нас. В настоящее время нас разбудили события Боснии и Герцеговины. Если бы дело шло только о борьбе христианского народа с мугамеданством в небольшом уголку, сочувствие к христианскому населению было бы вполне естественно и законно во всякой свободной независимой христианской земле, тем более у нас, связанных с борющимися сербами церковным единством и узами племенного родства. Но вопрос делается для нас шире при тех надеждах, которые мы уже привыкли носить в груди: идет дело не об улучшении участи христианских славян, осужденных судьбою зависеть от мусульманской державы; идет дело даже не о местной независимости наших соплеменников. Есть точки соприкосновения, где для нас существуют не местные этнографические и исторические рризнаки, а судьба славянских народов в связи со всем славянством. Есть положения, в которых, не существует для нас ни сербов, ни чехов, ни словинцев, а есть только славяне, и такое-то отношение составляет для нас особенную важность в настоящем вопросе. Славянство — это цепь, в которой все звенья связуются так, что касающееся одного звена трогает все прочие. Мы жаждем обновления во всем племени нашем и всякое важное историческое событие, являющееся в одном каком-нибудь славянском народе, возбуждает в нас смутную надежду, что оно послужит если не рычагом желаемого племенного обновления, то по крайней мере одною из ступеней на общем нашем пути к достижению наших еще не уясненных идеалов. Если настоящее движение сербов на Балканском полуострове не угаснет бесплодно, то невольно возникает вопрос: не повлияет ли оно спасительным образом на будущую историю всего нашего племени, не станет ли оно первым камнем для закладки здания, в котором заключатся наши политические и общественные идеалы. Какие идеалы? — спросят нас. Мы еще не ясно видим их и вместо того, чтобы прибегать к мечтаниям и утдпиям, которые могут быть несбыточны, будучи плодом желании и взглядов людей известного времени, воспитания и понятий, лучше всего предоставить создание таких идеалов самой жизни, которая выразится в будущей нашей истории. В настоящее время мы всего лучше будем служить для будущего, которое предстоит нашему племени, изучением и уразумением нашей прошлой и текущей судьбы,. нашего быта, нашей взаимной связи и наших народных особенностей. В этих видах предположено в этом собрании, которое назначено с целью помощи страждущим семьям бо-
рющихся сербов, коснуться в различных литературных формах народностей славянского племени. Мне на долю выпала, в этом отношении, народность малорусская.
Малорусский народ принадлежит к русской ветви славянского племени. Всех говорящих малорусским наречием, . на пространстве от берегов Доца до Карпатских гор, считают до пятнадцати миллионов. Трудно решить, с которого времени существует малорусское наречие с своей особой физиономией. Броме некоторых признаков в Галицкой летописи и в Луцком Евангелии XIV века, вообще недостаточно ясных, мы видим отдельную физиономию малорусского наречия только с XV века, а еще яснее эти признаки показываются в речи XVI и XVII-ro. По здравому смыслу мы, конечно, не можем предполагать, чтобы малорусское наречие не существовало в прежние века: не явилось же оно внезапно, как' лошадь от удара Не-птунова трезубца. Но мы оставим в стороне тот- западнорусский книжный язык, который долгое время был в употреблении в литературных памятниках малорусского края и которым собственно народ никогда не говорил. Только собственно народные, или простонародные памятники творчества массы могут служить несомненными признаками народной речи. Малороссия очень богата этими памятниками; особенно песнями так богата, что едва ли какой другой славянский народ может похвалиться большим против нее богатством; но так как эти народные памятники дошли до нас в изустном виде, а не на письме, то являются новые недоразумения и вопросы: точно ли эти памятники принадлежат старым временам. Тут нам могут помогать только признаки содержания памятников и черты, указывающие на прошедшие события или на прошедший быт. Большая часть малоруссКих песен принадлежит к XVII веку, но есть значительное число гораздо старейших — века XVI-ro, а иные, особенно обрядные, переходят в седую древность, по крайней мере по их содержанию. Песни, сказки и предания — бесценные памятники народной литературы, живое выражение былого народного творчества. За исключением песен, как мы сказали, большею частью обрядных, указывающих на следы древности, народная малорусская поэзия минувших времен сосредоточивается на том периоде народной жизни, который следует назвать казацким. Период этот охватывает XVI и XVII века и мало-помалу исчезает в XVIII-м. Одною из характеристических черт казацкой жизни, отразившихся в народной поэзии; была
борьба козаков с мусульманским миром, именно с турками и находившимися под ленною властью Турции крымскими татарами. В этом отношении малорусский народ и его поэзия представляют большое подобие с сербским народом и созданными им песнопениями. У обоих народов была подобная историческая задача, одинаковые стремления и сходные впечатления, влиявшие на их чувство и воображение. Разницу составляет только различное поле действия, условливаемое географическими особенностями краев, где обитали и действовали эти два славянские народа. Сербы воевали среди холмов и гор, — малорусы были жители степей и полей, зато отправлялись на Черное море и оно-то было главнейшим свидетелем козацких подвигов. Сербы почти нигде не являлись на море, и оно мало вошло в их поэзию; сербы защищали свое отечество и их борьба с неверными была оборонительною; малорусы, напротив, защищая свое отечество от хищнических нападений, сами пускались в страну своих - врагов, и потому войны их с мусульманами имели с их стороны более наступательный характер. Подвиги сербских юнаков представляли более определенных последствий, были плодотворнее козацких набегов, потому что через них сербский народ завоевывал шаг за шагом свободу своей родины. И нынешнее восстание Герцеговины сразу показывает характер стремления народа к расширению свободной области своего отечества. У малорусов этого не видно. Мусульмане не владели Малороссиею, есл итолько не пе ренос иться в далек ие времена владычества Батыевых потомков, когда еще не начинался' казацкий период народной южнорусской истории. Мусульмане нападали на Малороссию; крымские татары делали частые набеги и уводили толпы пленников, но не овладевали в ней городами, не' строили крепостей, не ставили наместников, не заводили гарнизонов и поселений. Зато- и малорусы заносили свою народность в мусульманские страны только поневоле, в образе пленников; земля- турецкая и татарская была для них всегда враждебная, проклятая, хотя и доставляла богатства через набеги и разорения, причиняемые козаками. В малорусской народной поэзии нельзя найти ничего похожего, например, на прекрасные сербские песни о Косавской битве и о падении Сербского царства, как равно и на песни, в которых описывается о воскресении сербского духа и восстание против турок. Зато едва ли в сербской народной поэзии возможна была бы такая дума, как
малорусская, изображающая побег трех азовских братьев через безлюдные степи и грустную смерть в степи казака, пораже ниого бесхлебьем и безводьем: для сербского юнака невозможно было следовать несколько дней по несбитае-мой степи. Так же точно трудно вообразить себе между сербскими песнями такое событие как, например, буря на Черном море, застигшая казаков. В сербской народной поэзии можно найти много песен, где представляются бл изкие отношения сербов с турками, не только враждебные, но и дружественные. Это естественно в той стране, где долгое время христианские народы жили под одною властью с мусульманскими; но такая черта делается почти невозможною в песнях малорусских; хотя малорусы и входили иногда в союз с неверными, но все-таки как с л юдьми особой нации, а не с соотчичами по государственной связи. Наконец, песенный язык сербской поэзии сильно изобилует турецкими словами и выражениями, чего нет и быть не могло в поэзии малорусской. Эти отличия не уничтожают глубокого внутреннего сродства между героическою сербскою поэзиею и казацкими думами и песнями, воспевающими борьбу малорусов с турками и татарами. Все-таки видно, что судьба этих народов заключала в себе слишком много подобного и сербский юнак все-таки сродни малорусскому казаку. Да и действительно между этими народами, несмотря на пространство, разделявшее их, существовало не только сродство, но даже взаимная симпатия. Есть сведения, что в Запорожской Сечи, в числе пришлых удальцов с разных сторон — сербы занимали видное место; сербы были в рядах Хмельницкого; мы встречаем между казацкими чиновниками сербских выходцев; сербин — название очень знакомое для малорусов; оно попадается, и притом нередко в песнях, почти так же, как имя черного болгарина в сербской поэзии. Наконец в жизни и домашнем быте двух этих славянских народов существует такое большое сходство, что если вы поедете по Сербии, попадающийся сербский поселянин и в своей одежде и в своих приемах резко напомнит вам малоруса, а когда войдете в его жилище, то вся обстановка его напомнит вам малорусскую хату. Недаром в то время, когда разразилась печальная вражда между казаками и поляками, польский историк Твардовский, соболезнуя о плачевной вражде братских народов, замечал, что лучше было бы им, соединясь вместе, идти на турков и освободить своих родичей сербов и болгар. ,
ззз
Из песен и дум, относящихся к борьбе козаков с турками и татарами, самою старейшею можно считать пе Сню оБайде, под именем которого помнился в народе князь Димитрий Вишневецкий, один из ранних козацких героев, первый виновник козацкой славы. Польский историк Ста-ровольский рассказывает, что взятый в плен турка!\ш Вишневецкий был предан в Царьграде мучительной казни: повешен на крюк за ребро и, вися в таком положении, славил Бога и проклинал Мухамеда. Песня изображает его в народно-эпическом образе: он с козаками в Царьграде на рынке пьет горилку, — увидел его султан, пленился его красотою и статностью и предлагает ему дочь свою в супружество; Байда отвергает эту честь, называет дочь султана поганою и веру его — проклятою; султан приказывает прицепить его ребром за крюк; Байда, вися на крюке, просит дать ему лук и стрел, обещая застрелить голубку на ужин султану; ему дают стрелы и лук; Байда убивает султана и дочь его. Замечательно, что эта песня до того привилась в народе, что поется даже в таких местах, где вообще исчезли все исторические песни, например, у мало-россиян-переселенцев в Саратовской губернии. Быть может, также к старым песням еще XVI века следует отнести песни о татарских набегах, а равно и песни о страдании христианских невольников на турецких галерах. Впрочем, те и другие невозможно приноровить не только к известным событиям, но даже приблизительно ни к какому периоду времени, потому что черты, изображаемые в них, являлись в народной жизни беспрестанно в продолжение двух веков. В песнях первого рода изображается толпа малорусских женщин и девиц, которых гонят татары в плен. Вот одна девица ведется на аркане босая, подгоняемая бичом татарина. «Моя бедная русая коса! — восклицает она: — не матушка тебя расчесывает, татарин бичом растрепывает; мои бедные ножки! не матушка вас моет, камень пробивает вас до крови>> и т.д. В одной песне описывается, как татарин, взявши прежде малороссиянку и женившись на ней, сделавши снова набег на русскую землю, берет в плен ее мать и определяет в служанки к своей жене; дочь, не узнавши матери, наносит ей оскорбление; тогда мать открывается дочери, и обе собираются бежать в отечество. Эта песня, по своему мотиву, очень старая; подобная есть у великорусов и, очевидно, принадлежит еще древнейшим временам. Степные битвы с татарами, происходившие беспрерывно на широком безлюдном пространстве, отделявшем Украину от крымских пределов, оставили в народной поэзии несколько прекрасных памятников с живыми чертами прошедшего воинственного быта. Такова дума о казаке Голоте. Татарин отправляется на ловлю людей, добывать живой товар, чтобы приобрести себе выгоду; он надеется поймать казака в богатом кармазинном жупане, на ценном коне, украшенного оружием, и сам выезжает, нарядившись как на праздник; но вместо желанной добычи встречает козака-голоту, т. е. голь-казака, у которого на голове драная шапка, подбитая ветром; он готовится ловить его арканом, а казак-голота стреляет, сваливает татарина на землю, обдирает с него наряд, берет коня и приводит с торжеством в Сечу, насмехаясь над неудачею своего врага, думавшего поживиться на казацкий счет. К этому же разряду песен относится прекрасная, дума об Ивасе Коновчен-ке — дума длинная и богатая поэтическими образами, одна из любимых дум наших бандуристов. Сюда же отнести следует песни о подвигах и трагической смерти Морозенка — любимого героя народной поэзии, о котором поют не одни бандуристы, специально посвятившие себя сохранению старинных памятников поэзии, но весь народ, и мужчины, и женщины на всем пространстве, где говорят малорусским наречием. Кто такой этот Морозенко, когда жил он, где положил голову — по письменным историческим материалам неизвестно, так же точно, как трудно было бы отыскать по летописям многих из тех юнаков, которые составляют любимый предмет сербской народной поэзии. У народа, как малорусского, так и сербского — свои великие люди, свои воспоминания, своя собственная история; для народа важно бывает то, на что не обратит внимания историк и, напротив, народ не поймет важности того, над чем остановится наука. — Вот еще прекрасная дума о братьях, умирающих от ран на берегах реки Самары; вот другая о «Федоре безродном, бесплеминном», находимом при смерти от ран казаками где-то на берегу днепровской саги; вот великолепная дума, целая поэма о трех братьях, бежавших из азовского плена и о печальной смерти одного из них среди дикой степи на Савур-могиле. Все это — дивные, неоцененные произведения поэзии тех веков, когда на южнорусских степях кипела бурная жизнь, совершались блестящие, хотя мало замеченные современною историею подвиги народа, отстаивавшего своею кровью европейскую цивилизацию и христианство от разрушительного напора диких кочевников, точно так же, как в другом углу ' Европы тот же подвиг выпал на долю сербского народа.
Песни о морских паходах козакав еще более замечательны по своим поэтическим достоинствам и верности ис- торических черт. Вообще в них, сколько нам известно, не воспеваются морские битвы, хотя, по историческим памятникам, их происходило много и часто; но что в них особенно пленяло народное чувство и воображение — это судьба невольников, попавшихся в плен и осужденных на галерные работы. Как известно, таких невольников — чрезвычайное множество; состояние их в неволе было так плачевно, что, по свидетельству современников, самая железная натура не могла вынести и десяти лет мучительной неволи. Песни живо и трогательно описывают страдания этих невольников. Они скованы цепью, сидят на галере и должны работать веслами, а суровый турецкий паша приказывает бить их таволгою так безжалостно, что кровь с них .льется потоками и тело отпадает кусками до «желтых костей», как говорит песня. Несчастный невольник видит летающего над галерою сокола, называет его родным братом, просит полететь в христианскую землю к его родителям и сказать им, чтобы они продавали свои грунты, все , имущество и выкупали сыновей своих из тяжелой неволи; слышит эту мольбу его брат и товарищ рабства и говорит ему: «зачем задавать тоски нашим родителям! Хотя бы они продали все свое имущество и собрали большие деньги, не узнают они, где нас искать, в пристани ли Козловской, в городе ли Царьграде, а может быть, турки запродадут нас за Красное море, в Арабскую землю, куда не зайдет, не заедет душа крещеная!» Только и отрады несчастным невольникам, что они проклинают турецкую землю, бусур-манскую веру и молят Бога, чтобы послал Господь на море бурю, чтобы буря вырвала якорь с турецкой каторги и волны потопили бы их и прекратили разом их страдания. Но не всех ожидал такой конец. Бывали, хотя и редкие, случаи спасения галерных невольников, и такие случаи воспеваются в украинских думах. Такова прекрасная, очень длинная дума о Самойле Кишке, запорожском гетмане, который, по описанию думы, находился с казаками 24 года в неволе и освободился, воспользовавшись беспечностью ту* ' редкого паши, начальствовавшего над галерами и неосто-: рожиостью его ключника Илияша Б.утурлака, казака, принявшего ислам. Козаки, освободившись от своих цепей, перебили и перетопили в море всех турков и ушли на отнятой галере в устье Днепра. Они счастливо добрались до Сечи, где освобожденный гетман не помиловал взятого в плен отщепенца Бутурлака и отдал на суд и на казнь козаков. Ему же, дряхлому старику, ничего не оставалось делать среди запорожцев, у которых был уже другой гетман. Кишка постригается в монастыре и через два месяца расстается со светом, но, по крайней мере, умирает на свободе в кругу близких, по-христиански. — Вот другая дума об Иване Богуславце. Этот запорожский богатырь также попался в плен туркам, но сидит не на галере, а в душной тюрьме, без света, без воздуха, с толпою товарищей. Его красота пленяет турецкую госпожу, вдову паши; она предлагает ему свободу с тем, чтобы он _ принял мугамеданство и остался с нею. Иван Богуславец соглашается с тем, если его товарищей отпустят в отечество. Турчанка освобождает всех козакав и они уплывают ,в отечество. Иван Богуславец делается турецким паном; но через несколько дней его жена, развеселившись в беседе с соотечественниками, подсмеялась над своим мужем, заметивши, что он, ради лакомого житья, отрекся от своей веры. Огорченный и раздраженный козацкий атаман пускается в лодке по морю, догоняет отпущенных братий, вместе с ними возвращается к турецкому городу; козаки нападают на турков и всех изрубливают, а сам Иван Богуславец расправляется со своею женою; наконец все уплывают домой, нагрузя лодки турецкою добычею. Есть еще песня, где несколько сот пленных козаков освобождает женщина украинка, жена турецкого паши, принявшая чужую веру, но не потерявшая сострадания к своим землякам. Она выпускает их в день Светлого Воскресения, вспомнивши, что на ее родине в это время совершается великое религиозное торжество. «Как увидите, — говорит она им на прощанье, — моих родителей, скажите им, чтобы они не беспокоились, не сбывали свое имущество, не выкупали меня из неволи; я уже потуречилась, по-бусурманилась, – ради барства великого, ради лакомства злосчастного».