Казаки
Шрифт:
лунным светом, и в тревоге восклицает: — <<матинко, се наши!»
Вошли в хату казак Пилип Кус и казак Яцько Моляв-ка-Многопеняжный.
Познакомимся теперь с обоими поодиночке.
Пилип Кус был казак лет сорока слишком, плечистый, белокурый, с лысиной на передней части лба; в его волосах чуть пробивалась седина. По отсутствию морщин на лице и по веселым спокойным глазам проницательный наблюдатель мог понять, что жизнь этого человека проходила без больших потрясений и без крупных несчастий. В самом деле, за исключением немногих неприятностей, без которых вообще не обойдется земное бытие, этому человеку выпала такая доля, какую в тогдашней казацкой Украине мог иметь далеко не всякий казак. Родился Кус в Чернигове, где и теперь проживал, родился в семье не очень богатой и не очень бедной; у Кусава отца, как и у Кусава деда всегда было, что съесть и выпить и во что одеться, и нищему подать Христа ради. И у нашего Куса жизнь повелась точно так же. Раза три приходилось ему ходить в поход с прочими казаками своего полка, но ранен он не был ни разу; только навела было на него скорбь смерть его тестя казака Мурмыла, убитого в схватке с поляками. Но ведь это что за несчастие в казацком быту, когда каждый казак с детства привыкает к мысли потерять в бою кого-нибудь из близких или самому положить голову! Пилип женился лет двадцати от роду, взял в приданое за женою кусок земли в Седневской сотне дней в тридцать, и жил с женою в полном согласии. У него, кроме жениной земли, был верстах в восьми от Чернигова еще и отцовский участок, с рощею, где стояла его пасека, и было у Куса довольно земли, так что Кус землю свою отдавал другим с половины. У Кусов было четверо детей, но трое умерли в младенчестве: уцелело четвертое дитя, .дочка Ганна, которую теперь собирались родители отдавать замуж.
Жених Ганны Кусивны происходил от предков не из казацкого рода и был захожим человеком в Чернигове. Дед его Федор Молявка жил в Браславе и отдавал деньги в рост: за это какой-то дьячок приложил ему кличку Много-пеняжный, и такая кличка привилась к его роду. Сыновья Федора наследовали, вместе с этой кличкой, любовь к отцовскому промыслу и возбуждали своею алчностью слух о несметном своем богатстве. Казацкий гетман Павла Тетеря, нуждаясь в деньгах, прицепился к одному из них — Феську Федоренку, требовал от него денег; Фесько, расста вшись поневоле с тем, чего нельзя было укрыть, клялся всеми святыми, что у него более ничего нет, но Тетеря подверг его пытке, от которой Фесько и умер. Скоро, однако, Тетеря был разбит Дроздом и выгнан из Украины. Но Дрозду нужны были деньги так же, как и Тетере, и Дрозд принялся за вдову -Феська, взмылил ей спину нагайками, допрашивая, куда запрятаны у ней мужнины деньги, не добился признания и посадил ее в тюрьму. Через месяц после того Дрозд был разбит Дорошенком, отведен в Чигирин и там расстрелян. Вдова Феська освободилась из тюрьмы, но опасалась, чтоб и Дорошенко не стал делать с нею того же, что делали Дрозд и Тетеря; она поспешила выкопать из-под земли зарытые мужем червонцы и вместе с сыном и дочерью ушла на левую сторону Днепра. Два брата Феська еще прежде перебрались туда с женами и где-то поселились в Слободских полках, куда, как в обетованную землю, стремились тогда переселенцы с правого берега Днепра. Вдова Феська Молявки-Многопеняжного не пошла слишком далеко искать новоселья, а по совету родных своих приютилась в Чернигове, выпросила себе место для двора и там построилась, как следовало. Дочь ее вышла замуж за Булавку, который потом сделан был сотником Черниговской полковой сотни, а сын, который был моложе сестры своей несколькими годами, отдан был в обучение чтению и письму, а потом записан в козаки. Грамотность была далеко не повсеместна между козаками, однако уже уважалась, и Молявка-Многопеняжный, через то уже, что умел читать и писать, мог надеяться повышений в козацкой службе. Ему был двадцать второй год от роду, когда он увидал Ганну Кусивну и задумал на ней жениться. ЯцькО был под пару Ганне, — чернобровый, кудрявый, становитый, писаный красавец и не беден, как говорили; кроме двора, у него никакой недвижимости в Чернигове не значилось, но слухи носились, что у его матери были деньги, а сколько было денег примерно, того не говорил никто, и сам сын не в состоянии был сказать. Несчастия, перенесенные его матерью из-за денег, сделали ее скупою и скрытною. Кто бы с нею ни заводил разговор, она первым делом хныкала и жаловалась на сиротство, беспомощность и бедность и каждому рассказывала, как у ее мужа отнял деньги и самого замучил Тетеря. Когда сын объявил матери, что замыслил жениться, мать сперва не слишком желательно приняла эту новость, но не стала сыну перечить, когда узнала, что Кус — козак не бедный и дочь у него единственная. Мать Молявки-Многопеняжного отправилась в гости к Кусихе и
скоро сошлась с нею; всегда веселая, спокойная, добродушная Кусиха хоть кого могла привязать к себе. Обе старухи были вместе, когда Кус и Молявка-Многопеняжный вошли в хату. .
— А ну що? — спрашивала бойкая, словоохотливая и привередливая Кусиха: — Чи с перцем, чи с маком?
— По-нашому сталось. Чого ходылы, те и добулы! — сказал торжествующим тоном Кус. — А чи съусим по души те буде нашому коханому зятеви, про те ёго вже спытайте.
— Не оставляють весильля грать? — спрашивала Мо-лявчиха-Многопеняжная.
— Ни за що! — сказал Яцыко. — Полковнык аж роз-сердывся, гризно глянув на мене и проговорыв: колы станете докучать, то не дозволю тоби и оженыться.
— Ну як-таки вин не дозволыть? Где такий закон есть, щоб не дозволыв женыться полковнык козакови? — говорила мать.
— С пансьтвом не зволодаеш, — сказал Молявка. — Що каже пансьтво, нам те и робыты, бо як не послухаеш, то що з того буде? Тоди хоч зарани пьятами накиваты треба, а колы на мисти зостанешься пид панським региментом, то пан колы не тым, то другим тебе дошкуля! От и мени так: ты, каже, в выбори стоит запысаный! А ,я кажу: се колы твоей милосты ласка буде, так вельможный пан мо-же... и не договорюю, тильки кланяюсь нызько. А вин зу-пыныв мене, та й каже: що може вельможный пан, про те не тоби розважаты, бо еси ще молодый, а вельможному панови те не подобаеться, щоб ты зоставався тут, а хоче пан, шоб ты з иншими выбирными йшов у поход! А що ж? M;le свою рацию. Скачы, враже, як пан каже!
— Правда то правда, сыну! — подхватил Кус. — Под-началне дило наше. Повыннисьмо слухаты владзы. От, прикладом, - хоч бы и я! Мене вже давно не впысують в выборы, а одумалось бы так пансьтву, сказалы. б: йды, Кусе, и Кус, чи хоче, чи не хоче, а мусыть йты.
Молявка подсел к невесте и начал с нею говорить почти шепотом, так что другим не слышно было речей его. Невеста, слушая его речи, то улыбалась, то кивала одобрительно головою. Впрочем, если б и можно было слышать их разговор между собою, то передавать на бумагу разговоры между женихом и невестою довольно трудно. Бывает, в таких разговорах бессвязница, а они все-таки бывают кстати и' доставляют приятность тем, которые их ведут. Кусиха вышла из хаты, потом воротилась уже в сопровождении наймички; обе несли скатерть, оловянные тарелки, ножи, ложки, хле би водк ув склянице. Постлали скатерть, поставили на ней «пляшку» с водкой и положили хлеб: Тогда наймичка вышла в другую хату, находившуюся через сени, в которой о быкновенно топилась печь и готовилась ества, а хозяйка просила всех садиться за ужин, сама же из шкафа, стоявшего направо от порога, вынула серебряные чарки и поставила на столе.
Выпили по чарке настойки, заели хлебом и оселедцем. Наймичка внесла большую оловянную мису с рыбною ухою, потом ушла снова и воротилась с оловянным блюдом, на котором лежали жареные караси, а молодая Кусивна, пошедши в чулан, находившийся в сенях, принесла оттуда деревянный складень с сотовым медом. Затем наймичка внесла на оловянной мисе целую гору оладей и ушла. Наймичка сама не садилась за стол: работники прежде «вечеряли» сами, потому что хозяева в этот день собрались ужинать позже обыкновенного.
— Колы ж их винчатымуть? — спрашивала Моляв-чиха.
— Писля завтра в недилю, — сказал К ус. — Як одийде рання служба у св. Спаса. Владыка проказав нам науку, як треба житы, да вже так дуже письменно и ладно, що мы не дуже-то и второпалы; не знаю, як зятенко, а я, гришный чоловик, ничого до путя не зрозумив с того, що вин казав. Чув тильки про який-сь выноград, да про лозу, да про яко-гось там женыха и див мудрых и буих: кто ёго зна, до чого воно там у ных приходыться! А от що, так уже мы добре зрозумилы, так добре: щоб, казав, молоди, повинчавшысь, зараз, выйшовши з -церквы, розишлысь и не сходылысь одно с другим, аж поки пист сей не скончыться. Пийде, каже, молодець у поход на царьску службу: колы, Бог дасть, жи-вый и здоровый вернеться, тоди нехай уступае в сожитие и весильля по вашому обычаю соби отправите. А тепер, говорыть, не можно, и щоб' не було у вас ни музыки, ни танцив, ни писень.
— Се все ченци выдумалы, — заметила Кусиха: — щоб и у Петривку грих був навит спиваты! Аже ж дивчата на улыцях колы ж и спивають, як не у Петривку. Преосвященный сам чуе сидючи в своем манастыри, як воны спивають. Чому ж не увийме их? Хиба на улыци меньш гриха спиваты, ниж весильля справлять.
— На все свий час положено законом, — сказал Кус. — Воны люды розумныи и вченыи: усе знають — а шо от Бога грих, а за що нема гриха. Нам тильки слухать их и чиныть, як воны ЩеЛ:ять. '
— Истынно розучно и премудро говорыть сват! — сказала мать жениха. — Що воно есть весильля-, так се тильки люды повыдумывалы, щоб гуляты да тратытысь. Настоящего путьтя с того не мае. Повинчалысь — и всему кинець. То Божий закон, а що весильля — то вытре-беньки!
— Як можно, свашенько! — сказала Кусиха. — От ди-див и прадидив, Бог зна з якого часу то повелось, и того змииять не можно. Да и щоб то за житьтя наше було, як бы весильля не було! Одын раз молоди поберуться миж собою, у их тоди як бы весна! От як по весни вся твар заворушыться и так стане хс5роше, и весело, що и стари неначе помолодшають; от так же, як молода людына с другою молодою зийдуться и спаруються, тоди и нам, старым, стане якось весело, аж дух радуеться, колы на их дывышь-ся, и стары нашы косты розимнуться и спомъянемсз свои лита молодыи.
— Аже ж и владыка не казав, що веселыться не треба овси, а казав тилько, шоб у Петривки весильля не справ-ляты, бо есть лист, — заметил Кус, — а владыка тут же прыбавыв: колы мынуть Петривки, тоди, каже, справляйте соби весильля по вашому звычаю. А до мене владыка так промовыв: повинчаються диты, ты, старый, беры дочку за руку, веды з церквы до дому и держы за прыглядом, аж поки зять твий з походу не вернеться, щоб часом не звон-пыла и дивоцьства свого не втеряла.
— Наша Ганна не такивська, — сказала Кусиха: — и прежде ныхто про неи не смив недоброго слова промовыть, худои славы боялась, — а тепер колы женых е, то вона буде его дожидаты и об ным тильки думатыме, а бильш ни об чым. '