Казань
Шрифт:
– Так то так – вздохнул Ефим – Апосля опять кровь народную пить начнут.
– При нонешней Государыне жаловаться не приходится – не согласился трактирщик – Во всём сокращают где вдвое, где и больше против прежнего. Даже господа роптали, что очень скромны стали вечерние кушанья во дворце и бедны потешные огни.
– Да… Так… Был я на прошлой неделе во дворце, и после приёма все приглашённые были званы в Эрмитажный театр, пошёл и я. А меня не пустили… Мол, от напольных полков только штаб-офицерам в Эрмитажный театр доступ имеется.
– А ну охолони! – грозно произнес трактирщик – Ты нынче человек бывший, вот дослужился бы до штаб-офицерского чина, тады…
– Может быть, твоё слово и верное, Тихон, да надо знать, кто я… Я – Полтев! Мой дед был в гвардии Петра Великого… Понял ты это?..
– Надо вам самому того заслужить.
– Ну… А… Разумовский?.. Орлов?.. Где, какие их заслуги?.. Какое происхождение?..
– Каждому, ваше благородие, своя фортуна положена. Они попали в случай. Вы – нет. В карты много, ваше благородие, играете много.
– Нет… Что карты?.. Вздор!.. Каково, Тихон!.. Полтев?.. С голода?.. Где искать мне правды?.. Где найти милосердие и уважение?..
– Вы пошли бы, ваше благородие, к генералу Панину, всё ему и изъяснили бы, как и что и в чём ваша обида. Он же ваш сослуживец старый, поди войдет в положение.
– Виноват я перед ним сильно – повесил голову Ефим. Полтев мрачно пил пиво. Он больше ничего не сказал. Трактирщик только заметил, как вдруг сжались у бывшего поручика скулы, побледнели щёки и в глазах появилось упорство воли.
«Нет… Не свернёшь, – подумал Ефим – За своё маленькое счастье цепляются, большого не видят… Мелюзга! Я на все готов!»
– Хозяин – крикнул он – Запиши за мной до жалованья… Прощай, Тихон. Спасибо за совет. И точно, попробую к генералу.
Дверь на тяжёлом блоке с привязанными кирпичами с трудом поддалась. Пахнуло навозом и сырым воздухом – в Питер пришла оттепель. Ледяная капля упала с крыши Полтеву на нос. Ефим завернулся в старую епанчу и побрёл через улицу домой.
Генерал принял Полтева без промедления. Посадил молодого офицера у окна, дал ему вполне высказаться.
– Да… Натворил ты делов, Ефим… – сказал он, когда Полтев сказал всё, чем он обижен. – Претензий, претензий-то сколько!.. И все неосновательные. Что денег нет – невелика беда… Дам. Но жить то как ты собираешься?
– Я милостыни, ваше сиятельство, не прошу. Я ищу справедливости и уважения к моей персоне.
– Усердною службою Отечеству уважение зарабатывается. А справедливость, так тебе грех на несправедливость жаловаться… Могло быть и много хуже.
Слуги подали кофе, Полтев обжигаясь, начал быстро пить. Уже полгода как не мог себе позволить бодрящий напиток.
– Я, ваше сиятельство, на все готов! – Ефим отставил чашку, твердо посмотрел на генерала.
– Вот ты какой!..
Панин покачал головой, задумался.
– Вот что – генерал подался с кресла, давая понять, что аудиенция окончена – Иди погуляй по городу. А вечером тебя дома будет ждать человек от меня. Ежели ты и правда на все готов, будет тебе дельце. Опасное. Но ежели сдюжишь – взлетишь выше Орловых.
Смеркалось. На Невском мокрый снег, разбитый конскими ногами, смешался с навозом и коричневой холодной кашей лежал на деревянной мостовой. Дым из труб клубился над городом. Из непрозрачного сумрака синими тенями появлялись пары, четверики цугом с нарядными форейторами и тройки, скрипели по доскам полозья многочисленный саней.
– Пади!.. Пади!.. Поберегись, милой! – раздавалось в мглистом тумане. Фонарщик с длинной лёгкой лестницей на плече и с бутылкой с горящим фитилём в руке проворно бежал среди прохожих. Масляные фонари жёлтыми кругами светились в сумраке и провешивали путь. «Присутствия» кончились, и петербургский обыватель-разночинец спешил к домашнему очагу.
Полтев ничего этого не видел. Глубоко запали ему в душу слова генерала про дельце. Почему опасное? Что значит взлететь выше Орловых?
В глубоком раздумье о несправедливости человеческой судьбы Полтев вошёл в ворота своего дома. На дворе как никогда отвратительно нудно пахло помойными ямами, на тёмной лестнице было скользко, перила были покрыты какою-то неприятною слизью. Ефим с отвращением поднимался к себе. Какой это был резкий контраст с тем, что он недавно видел у Панина! Там широкий коридор и нарядная лестница были надушены амброй и ароматным курением. Ещё не смеркалось, как уже были зажжены многосвечные люстры и канделябры с хрустальными подвесками, и стало светло, как днём. Вот что значит уметь схватить фортуну за чуб и проложить себе дорогу!
В каморке Полтева был свет. На кухне, через которую проходил Мирович, кисло пахло просвирным тестом.
– Кто это у меня? – спросил Полтев у хозяйки.
– А тот… Как его, бишь, зовут… – скрипучим голосом ответила женщина – Здоровый такой, мордастый, Полон что-ли?
– Аполлон?
– Ну во, во, он самый. Полон…
В убогой комнате горела свеча, вставленная в бутылку. Старый приятель Полтева по поручик Аполлон Ушаков, дожидался хозяина.
– Друг! – Ушаков обнял Ефима, дыхнув на него перегаром.
Ушаков был старше Полтева. Крепкий малый с простым, круглым, румяным, загорелым лицом, с чёрными бровями, резко очерченными под белым низким париком, он восторженно глядел на Ефима. Так уж повелось с самых первых дней их знакомства. Хилый и слабый фантазёр Полтев покорил себе крепыша Ушакова, и тот проникся благоговейным уважением к товарищу. Что сказал Полтев – то и правда. Ефим писал вирши… Ефим был адъютантом у Панина, беспечно проигрывал своё жалованье, изобретал какие-то системы выигрыша, Полтев смело и резко ругал нынешние порядки и бранил саму Императрицу… Простоватому Ушакову казался он высшей, непонятной натурой.