Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Думаешь, поверит?
– усомнился Дмитрий Кондратьевич относительно слабого звена в операции.
– Надеюсь, - я передал Мите лимонку, оттягивающую карман моего дождевика еще с исторического похода на оборотней-ротвейлеров.
– С Перцем я сам потолкую. Гранату используй только, если Перец обломается. Вынесешь дверь, и дальше как повезет.
– Вы полны сюрпризов, епископ, - Митя тщательно осмотрел взрывной механизм и убрал его за пазуху.
– Себе оставили что?
– Оставили.
Катер слегка покачивало. Дождь по-прежнему шел умеренный и даже, казалось, ослабел. Видать, «Кениг-рей» взял паузу. Лучше бы долгую. Я смотрел на окна студии, глухо задернутые шторами. Настала
– Раскорячился, петух славянский. Тебе места мало?
Перец не двинулся. На обратном пути Матвеев сбил с него форменный головной убор.
– Сказано пересесть, шевели дуплом, тетенька.
Перец, видать, привыкший уже к издевательскому обращению в остроге, покорно перебрался на корму. Я подсел рядом, и выдал ему фронтовые сто грамм за сбитую фуражку.
– Вижу, ты рад переменой в судьбе.
– Отвались, бургомистр.
– Еще бы. Могила, считай, из пеньки тебя вытащил.
Перец, молча, проглотил плескавшийся на дне черпака разбавленный спирт.
– Если бы не Могила, тебя бы на плацу братья-славяне повесили. Тебя бы и раньше повесили за участие в мятеже. Скажи спасибо Дмитрий Кондратьевичу. Отбил он тебя у меня с Гроссмейстером. Поверил, что не пропащий ты урод. Убедил твою амнистию подписать. Но теперь все. Прощай амнистия.
Добыв из кармана формулы Тимура, я порвал их в мелкие клочья, и кинул за борт.
– Я же покаялся, - унтер посмотрел на меня глазами прибитой собаки.
– Я же отрекся, ваше преосвященство. Где справедливость?
Склонившись к Перцу, я сообщил ему на ухо, где справедливость.
– Ты покаялся, а Могилевский вчера утром Веригина зарезал, когда из-под ареста бежал, - усилил я громкость - Ты покаялся, а через полчаса вернешься в объятия Могилы. И тебе капут. Потому как, Перец, отсидишься ты в экологической башне под крылышком у Могилы сутки максимум. Потом контору затопит. А тебе, если ты, конечно, до берега доплывешь, в клочья порвут, как я порвал индульгенцию твою, Перец. Не свои, так анархисты.
– Что же мне делать?
– Сотрудничать.
– Могилу я не возьму. Могила меня вскроет, как банку сайры.
– Могилу Дмитрий Кондратьевич возьмет. Этого удовольствия ты его не лишишь. Тебе только спасателей надо будет впустить, когда Могила на кухню поднимется. Ты, главное, будь счастлив, Перец, когда тебя на скульпторшу обменяют. Ты сможешь быть счастлив?
– Попробую.
– Ты попробуй, Перец. Хорошо попробуй. Если не очень ты будешь счастлив, Могилевский тебя расколет в миг. А, расколов тебя, он твой череп расколет.
– Хорош трепаться,- урезал беседу командующий Полозов.
– Могиле за вашим базаром наблюдать лишний повод для размышления.
– Скажешь Могиле, мол, епископ за жизнь с тобой разговаривал. Скажешь, епископу тоже пожить охота. Скажешь, он, епископ, за девчонку болеет. Но и в заложники ему кисло, - дал я Перцу последний наказ.
– Мне бы денатурата граммов четыреста.
Унтер вопросительно посмотрел на Митю.
– С мужем напьешься, - Дмитрий Кондратьевич отошел к рулевому и поднял заскучавшую команду.
– По местам стоять! Малый вперед!
Спасатели рассредоточились по местам. Застучал, прочихавшись, двигатель.
«Что называется отвратительный климат, - вяло в мозгу моем шевельнулась ассоциация общества тайных алкоголиков - Двигатели на катерах простужаются. Ну, и как тут живому человеку без водки?». Близился институт. Росло напряжение.
– Как достигнешь,
– Загнешь за угол, скинем лодку и сразу дашь задний ход.
В носовой части Матвеев накачивал резиновую лодку.
– Когда вор ко мне поднимется, Перец дверь тебе откроет, - обратился я к Полозову.
– Дальше ты смотри не подведи меня, Дмитрий Кондратьевич. Очень прошу.
– Рискуем же мы, епископ. Могила на мушке тебя будет постоянно держать. На обморок не рассчитывай. Он падаль крепкая.
– В том и смысл, Дмитрий Кондратьевич. Меня и люк на одной мушке Могила не удержит.
– Рискованно. А если он тебя шлепнет за левый марафет? Опять же, если кто нашумит раньше срока?
– Если так. Считай меня оптимистом.
Мне и прежде бывало страшно. Но так страшно мне с отрочества не было, когда сидел я с подобным альбиносом за партой в классе восьмого уровня. Подобного альбиноса боялись наши могучие девочки. Подобный альбинос, без причины и походя, мощным ударом в горло чуть не убил на моих глазах нашего комсорга, отличника и спортсмена Костю. А могу перепутать Костю. Я не видел его 11.740 дней. Подобного альбиноса, названного Кириллом, я вижу до сих пор. И его имени я не спутаю. Красные веки, белые брови и ресницы, кожа, лишенная пигментации, и под нею мускулы хищника. Когда я сплю, он порой заглядывает. Здесь уместно признать, что меня подобный альбинос не бил и не убивал. Альбиносы ко мне снисходительны. Возможно, им нравится, что я боюсь их. Возможно, им нравится, что я мужественно прячу свой страх. Что я дерзок с ними, и хвост не поджимаю в их присутствии как большинство. Но за год в обществе подобного альбиноса я усвоил урок, забыть который глупо: если ты встал у него на пути, будь готов к тому, что от смерти не посторонишься. Впрочем, это не то, чтобы я окончательно труса праздновал. Праздник закончился, когда мы с Дмитрием Кондратьевичем в сотне метров от здания развели из баклаги еще по двести грамм. Когда катер у самых окон резко добавил скорости, заложил вираж и оказался вне поля зрения Могилы, спасатели бросили лодку на воду. Я надел помеченный крестом брезентовый ранец, другим крестом осенился, и спрыгнул в лодочку. Назад я не оглядывался. Только слышал, как отходит катер. И только стремительно греб к водосточной трубе на углу института. Не то, чтобы я куда-то опаздывал, а я просто гнал себе, и вместе гнал от себя рисовавшиеся в моем воображении мрачные картины. И даже, пожалуй, не картины. Картин у меня вовсе не было. Поскольку я их гнал от себя. Но больше всего я гнал развязку. Чтобы все скорее закончилось. Иначе, как лихорадочными тогдашние мои действия не назовешь. Привязав лодку, я забрался на крышу по водосточной трубе. Под защитой керамического пегаса и грифа с опавшими крыльями я вдруг успокоился. Я неторопливо закурил и осмотрел горизонты. Вид с крыши терпел изменения. Сплошная полоса дамбы пропала за клубящимся маревом в полутора километрах от института. Границы Казейника со всей очевидностью приближались. Я пошел вдоль крыши до места, откуда слышны были отчетливо переговоры между Могилой и командиром спасательной экспедиции. Заглянув через парапет, прямо под собой тут же увидел я коротко стриженый белый затылок альбиноса.
Я запросто мог дотянуться до Могилы. Я свободно мог оглушить его любым тяжелым предметом. Ведь была у меня в кармане коробочка с подшипниками.
Я не воспользовался ей. Малодушие? Пожалуй. В приступе ярости я способен сокрушить венский стул. Проломить затылок альбиноса в приступе робости я не способен. Я не отчаянный шеф охраны бургомистра. Я бургомистр. В лучшем случае писатель.
– А где наш епископ?
– орал Могила вниз, перебивая шум дождя.
– Он меняется на девчонку, или раздумал?