Каждая минута жизни

Бедзик Юрий Дмитриевич

Что-то тревожное, наверное, таилось в холодной дали, в волнистой линии горизонта, в голых посадках, в сторожкой тишине, что висела над землею огромным стеклянным колоколом. Казалось, тронь ее, и вся она тут же разлетится на осколки, и загремят мощные обвалы, и снова станет страшно. Максим с невольным испугом взглянул на сержанта. Тот, однако, спокойно курил свою самокрутку. Винтовка стояла у него между колен буднично, мирно, даже как-то по-деревенски, и на душе Максима от этого снова сделалось тихо и мирно.

Он уже хотел было сесть на сухой островок травы у пенька, хотел о чем-нибудь спросить у бывалого воина или рассказать самому про то, что делалось тут, у них, на протяжении двух лет

оккупации, когда страшно было ходить по улицам, а фашисты и полицаи среди ночи вламывались в дома, требовали яиц, сала, картошки, и попробуй не дать — прибьют ни за что, выгонят на мороз. Правда, в последнее время в селе размещалась какая-то смирная, совсем нестрашная немецкая команда, старые дядьки в синих шинелях, которые чинили мосты, тянули телефонные провода. Ну, с этими еще можно было жить. Один заходил к ним, жаловался маме, что у него дома осталось двое киндеров, болеют, а жена умерла перед самой войной, и он не знает, как с ними быть… Но тут вдруг молодой боец с автоматом встревоженным голосом сообщил, что едут немцы. Сержант взял винтовку и поднялся. Он прищурился и долго смотрел в сторону сахарного завода.

— Разве это немцы? — бросил он небрежно. — Вечно ты, Семушкин, паникуешь… Просто подвода, а на ней сидит фриц.

— Два фрица, — поправил белобрысый Семушкин, глаза которого, наверное, были зорче.

— Ну, пусть два, — согласился сержант. — Глупой смерти ищут.

Он, не торопясь, клацнул затвором, медленно поднял винтовку и стал целиться. Медлительный, долговязый, в обтрепанной шинели, он водил перед собой стволом, и в движениях его не было ни воинственной злости, ни желания убить кого-то или защититься от нападения, а скорее чувствовалась рассудительность бывалого человека, трудового, привыкшего всякое дело делать тщательно, с умением. Заставила его судьба стать солдатом, и он подчинился ее велению. И Максим, еще до того, как грянул выстрел, понял, что пуля попадет в немца, и ему почему-то стало жаль того живого человека, обреченного, согнувшегося на подводе, будто он уже был не живым человеком, а мертвецом. Так и получилось. Ударил выстрел, тот, на подводе, схватился за живот и уткнулся лицом в передок телеги. В ту же минуту второй немец, напуганный выстрелом, соскочил на землю и, не соображая, что делает, побежал в сторону села, прямехонько на сержанта. Лицо его было серое, будто заклеенное бумагой, он размахивал руками, словно хотел оторваться от земли, ухватиться за что-то в воздухе. Ударил второй выстрел, и этот фриц свалился на пашню.

— Вот так мы вас встречаем, — незлобиво пробормотал сержант, повесил винтовку на плечо и двинулся первым в сторону подводы.

Убитые оказались связистами. Сзади на телеге была прикреплена катушка полевого телефона, с нее разматывался провод, извиваясь по земле ярко-зеленой змейкой, которая убегала в посадку, а там, наверно, дальше, до сахарозавода. Семушкин сказал, что связистов, видимо, послали не случайно. Скорее всего они должны были узнать, почему молчит гарнизон в этом селе. И, значит, им пока не было известно о его разгроме. Но теперь-то они узнают и оповестят об этом все окрестные воинские части. А дальше — известное дело: навалятся всеми силами, расколошматят.

— Ну и натворили мы делов! — сокрушенно закончил он. — Теперь-то уж точно нас раскроют.

— А ты хотел отсидеться тут до конца войны? — насмешливо отозвался сержант.

— Может, дождались бы своих… Глядишь, и фронт подошел бы… А теперь жди фашистскую сволочь.

— Я тебе платочек дам, поплачь, — не скрывая осуждения, сказал сержант и зашагал назад, к селу.

А народ в селе радовался освобождению. Повсюду варили, жарили, угощали бойцов.

Мама уже сварила чугунок картошки, выскребла остатки

муки и месила тесто на галушки. Вкусные у нее были галушки, только редко она их делала. А сейчас хотела угостить ужином троих солдат, которые остановились на ночлег в ее хате.

— Ты, хозяюшка, не шибко старайся, — охлаждал ее усердие Семушкин. — Нам тут рассиживаться не с руки. С часу на час бой начнется.

Но в округе было тихо. Поужинав, бойцы завалились спать. Постелили на полу соломы, накидали поверх половичков и закрылись своими шинелями.

Поздно ночью, когда мама помыла посуду, кто-то громко постучал в окно и приказал: «Выходи!» Потом с улицы послышалась команда строиться.

Боя еще не было, никто не стрелял, и до утра далеко, а тут тревога… Максим соскользнул с теплой лежанки, быстро надел свои чуни, натянул отцовскую фуфайку и шмыгнул вслед за бойцами в темноту ночи. На улице около хаты стояли в строю несколько бойцов, молодой лейтенант в плащ-палатке охрипшим голосом приказал: «Шагом марш!» — и повел их в сторону колхозных построек. Под сапогами зачавкала грязь.

Возле амбара горел костер и сновали взад и вперед солдаты. Двери его были открыты, дышали черной пустотой.

— Выводи! — скомандовал лейтенант.

В отблесках огня появились темные, как привидения, пленные в длиннополых шинелях, в надвинутых на уши пилотках, напуганные. Будто предчувствуя недоброе, они жались друг к другу. С чего бы это их выводили из сарая? И почему именно сейчас, среди ночи?.. Старые все, сгорбившиеся, тихие, будто покойники. Один из них, хлипкий на вид, с усиками, попытался придвинуться к огню, вытянул ладони, чтобы погреть их над пламенем костра, но другие пленные окликнули его, и он, поеживаясь, быстро отступил к стене амбара…

Далеко за селом ударила пулеметная очередь, напомнила о войне, о том, что село в окружении, и завтра тут будет бой, будут стрелять со всех сторон, и вряд ли кто-нибудь из этих пленных останется в живых.

Тогда лейтенант выступил вперед и обратился к ним сорванным, немного надрывным голосом:

— Немецкие солдаты! Вы в плену у Советской Армии. Вы должны сделать выбор: с кем вы — с Гитлером или с нами? Гитлер — первый враг немецкого рабочего класса, он принес большое зло Германии и нашей стране. Мы бьемся с Гитлером для того, чтобы освободить и вашу родину от фашистской нечисти. Подумайте, немецкие солдаты…

Слова его быстро переводил старый, в очках, старшина, который, наверно, был переводчиком. Он бубнил быстро, иногда сбиваясь, будто ему было безразлично, о чем говорится в речи его командира. И немцы слушали его равнодушно, не поднимая глаз, как будто лейтенант обращался не к ним, а после его речи с ними сделают то, что должны были сделать. Все более горячась, лейтенант с искренним вдохновением старался убедить пленных в преступности фашизма, был уверен, что они обязательно должны его понять, должны проникнуться его ненавистью к Гитлеру, и это придавало ему еще больше огня, и он уже обращался к ним не как к пленным, а как к немецким пролетариям, угнетенным и обманутым Гитлером труженикам Германии.

Максима очень удивила эта длинная горячая речь. Только через много лет он смог понять суть сложившейся тогда в его селе ситуации. Предстоял тяжелый, неравный бой. Исход его был, видимо, уже ясен командиру. И тогда встал вопрос: что делать с пленными, людьми пожилыми, перепуганными. Убивать их — жестоко, держать под охраной — невозможно, да и смысла нет никакого. Все-таки это были живые люди. Когда-то они трудились на фабриках, в шахтах, конторах, выращивали хлеб, строили дороги, у них был вождь — Эрнст Тельман, может, они даже голосовали на выборах в рейхстаг против Гитлера и его коричневой банды. Как же их после всего этого расстреливать?