Кажется, со мной пойдут в разведку...
Шрифт:
Он бледнеет как простыня и медленно поднимается. Во мне все напряжено, но я не чувствую страха. Я даже хочу, чтобы он ударил меня, потому что после этого буду бить сам. Бить бутылкой: я уже прикинул, как схвачу ее.
Но бьет не он, а она. Визжит, бьет по спине и выталкивает из комнаты. Я лечу в сени и утыкаюсь в Лихомана.
— Вот это хорошо, — говорит командор. — Вовремя ты вывалился. Найди Березина и выпиши из журнала все наши замечания по управлению вездеходом.
Полдня просидеть
— Цифры положено писать в середке колонки.
— Кем положено?
— Положено, и все.
Техник, диплом имеет. А Славка ушел с третьего курса: надо было кормить семью. Где же логика, как спрашивалось в одном бородатом анекдоте?..
— Юрка, давай напишем, что пеэмпе надо переделать?
— Ты что?.. — Юрка пугается, долго моргает рыжими ресницами. — Наше дело маленькое.
— Это почему же, интересно, оно маленькое?.. Оно — ого! Не меньше, чем у министра.
Завести Юрку ничего не стоит, но спорить сегодня я не могу. Клякса в душе. Огромная жирная клякса…
Они уезжают перед обедом. Слышу, как преувеличенно веселым голосом она прощается с ребятами, как Лихоман бубнит что-то насчет управления, и не выхожу. Мне стыдно. За нее…
Весь день пытаюсь разобраться, что произошло, и не могу. Она уехала в слезах из Ярославля — это понятно. Не захотела его встречать — тоже понятно. Он подлец из подлецов, подонок и пижон. «Дешевка», как сказал Федор, и это тоже понятно. Я дал ему по морде — яснее ясного. А она вдруг вступилась. Почему?.. Вот тут-то и начинается нечто такое, чего я никак не могу уразуметь. Любит? Тогда зачем ревела? Не любит? Тогда почему дерется?..
— Ну дык комбинезон-то пойдешь получать?
Ананьич. Ласково подмаргивает детскими глазками и источает спиртовый дух..
Не знаю, какие гиппопотамы шили эти комбинезоны: в каждую штанину можно запихать боксера полусреднего веса. Ананьич советует затянуться потуже ремнем, я расписываюсь в ведомости и иду в столовую, громыхая комбинезоном, как латами.
— Завтра выходной, — объявляет Лихоман. — Резвитесь, соколы.
После обеда ребята выволакивают брезент и укладываются, а мною овладевает какое-то беспокойство, и я куда-то бреду. Если бы меня спросили, куда я направляюсь, я бы, наверно, принялся сочинять, но никто меня не спрашивает, себе врать не имеет смысла, и я иду к реке. Продираюсь сквозь кусты и поднимаюсь на песчаный бугор.
Вот оно, место, с трех сторон огражденное ольшаником. Ничего не белеет на кустах, и никто не танцует на берегу, но я сажусь на песок.
Грустно. Так мне сегодня грустно, что хочется завыть. Даже в горле першит.
Берег пуст и холоден, небо серое, как асфальт, и ветер гоняет рябь по реке.
Интересно, приходила она в тот день, когда мы с Федором ломали торсион?..
Я раздеваюсь и плыву на ту сторону. Вода холодная и жесткая: совсем забыл, что
Ну и правильно: я знаю, что никому не нужен. Ни плохим женщинам, ни хорошим девчонкам. Нужен я только маме с Наташкой да, пожалуй, Славке с Федором. И я иду к ним.
Все как полагается: Федор пилит мундштук. Это уже третий по счету: первый он подарил Лихоману, второй потерял. Степан чинит сапог, а Славка вдохновенно травит:
— В Югославии, между прочим, парень без сна двадцать пять лет живет. И ничего, нормально. Женился, детишек завел, а спать так и не выучился. А это значит…
— Врут, поди, — сомневается Степан.
— Ну почему — врут? Официально заявлено. А это значит…
Я подсаживаюсь к Федору. Гляжу, как он пилит.
— Что, Генка, смурной? — спрашивает он. — Живот болит?
— Нет.
— А чего притих?
— Так…
— По дому заскучал?
— Ну что ты!..
— А что? Нормальное дело. Я, например, скучаю.
— Это оттого, Федя, что поздно ты женился, — говорит Степан. — А я со своей двадцать лет прожил. Все знаю насквозь, и открытий не предвидится.
— Что же это за жизнь без открытий, Степа?
— Нормальная жизнь.
— Скучно, — вздыхает Федор. — Нет, брат, я так не могу. Я, знаешь, все ждать чего-то должен, нового чего-то. После армии на завод пошел и — не мог. Каждый день одно: одна деталь, один станок, одна технология, один режим. Сбежал через полгода.
— Куда? — интересуется Славка.
— Поколесил маленько. Лес валил на Печоре. На Каспии рыбачил. Дорогу в Сибири строил. Даже золотишко на Вилюе мыл. Все никак к месту прикипеть не мог: мотало меня, как сорванный буек.
— А на завод обратно все-таки примотало? — спрашивает Степан.
— Случай! — улыбается Федор. — Пофартило нам с корешем на Вилюе, и подались мы этот фарт на шикарную жизнь менять. Ну, сам понимаешь, Сочи. Рестораны, море, девчонки и денег — вагон. Прокутились — обратно уже в жестком едем. И встречаю я в этом жестком мужика. Настоящего мужика: поговорили мы с ним, и снял я с полки свой чемодан. Так на завод вдвоем и прибыли.
— Борисыча, что ли, встретил? — уточняет Славка. — Да, Борисыч — это мужик.
— Все равно шататься — это не дело, — строго говорит Степан. — Человек на своем месте должен сидеть.
— Да что я, гриб? — обижается вдруг Славка. — Торчи где вылез, да?
— Я почему к Генке пристаю? — улыбается Федор. — Хочу, чтоб он сам понял, на своем он месте или нет. Если на своем, все нормально: включай прямую и — полный газ. А если нет, отрывайся, брат, пока не поздно.
— «Отрывайся»!.. — сердится Степан. — Ишь какие все искатели! Все ищут, шастают по стране и найти ничего не могут. Потому что за рублем шастают, вот и все. И ты за рублем гонялся, Федор, легкой жизни искал. А ее нет на свете, нету!..