Казнь без злого умысла
Шрифт:
– Профессор чего? Истории? Это его Голиков считал своим дедушкой Кутузовым?
– Да нет. – Тонкие, иссеченные ранними морщинами губы врача тронула улыбка. – Кутузов у него был отдельно, Голиков его с этим профессором не путал. По крайней мере, на словах. А уж что он там на самом деле думал – нам знать не дано. Но в те годы он был более сохранным, чем перед смертью. Я, конечно, у Дмитрия спрашивала про его гостя, он говорил, что профессор по звероводству. Ну, бред же, согласитесь? Какие могут быть профессора в звероводстве? Да еще в нашем интернате…
Звероводство… Профессор…
– Голиков фамилию старика не называл?
– Называл вроде бы. Но я уже не вспомню. Столько лет прошло… У меня голова другим занята.
– Тарасевич?
Подведенные черным карандашом брови начмеда взлетели вверх, в потухших глазах мелькнуло подобие огонька.
– А ведь правда ваша, – удивленно протянула она. – Действительно, Тарасевич. Теперь я вспомнила. Вы его знаете?
– Увы, – вздохнула Настя. – Он тоже умер. Как вы и сказали, примерно лет десять тому назад. И больше никто к Голикову не приезжал?
– Приезжал один мужчина, незадолго до смерти Дмитрия. Раза два или три. Представился родственником. Не то муж двоюродной сестры, не то еще кто-то, не близкий. Но в периоды ремиссии не попадал, так что Дмитрий его и не узнавал даже. Этот мужчина ко мне заходил, про здоровье Голикова спрашивал, я ему сразу сказала, что поговорить с Дмитрием не удастся, он в своем мире пребывает. Он хотел все-таки попробовать, мы вместе зашли в палату, но Голиков на него никак не отреагировал. Потом еще приезжал, и опять неудачно.
– А его фамилию не вспомните?
– Фамилию… – Начмед задумалась. – Так она же должна быть в журнале выдачи справок о смерти. Он справку получал и тело забирал, родственник этот. Сказал, сам похоронит, потому что более близкой родни у Голикова нет. Думаете, это тот преступник, про которого вы статью пишете?
– Надеюсь, – улыбнулась Настя. – А журнал в архиве?
– Нет, у меня. Эти журналы живут подолгу, у нас же смертность невысокая, да и обитателей немного, одного журнала на несколько лет хватает. Сейчас посмотрим.
Пока начмед извлекала из сейфа толстый журнал, в кабинет принесли личное дело Дмитрия Голикова.
– Вот, нашла. – Палец начмеда остановился на одной из строчек. – Справку у нас получал Ворожец Петр Сергеевич.
Добрый искренний Петя Ворожец… Сам поехал, никому не поручил. Навещал старого друга, даже похоронами озаботился. Родственником назвался, чтобы разрешили тело забрать без лишних вопросов. Настя по опыту знала, что в таких случаях никто ничего особо не проверяет. Интересно, остальные двое, Смелков и Баев, знали, что он сюда приезжает? Сами не снизошли, но Петеньку вроде как делегировали «от лица всего коллектива»… Но почему только в последнее время? А раньше? Не знали, что он в интернате? Или что?
– Какова причина смерти?
Начмед извлекла из папки личного дела медицинскую карту, быстро пролистала.
– Острая сердечная недостаточность.
– Без всяких сомнений?
– Без всяких сомнений. Голиков много лет страдал миокардиодистрофией, ну и полиорганная недостаточность имела место. У него в анамнезе алкоголизация с четырнадцати лет. Этот его родственник
– Нет, – удрученно ответила Настя. – Петр Сергеевич Ворожец – уважаемый человек, бизнесмен. С Голиковым вместе никогда не сидел. Они с детства дружили. Он вас действительно обманул, но ничего плохого не хотел. Просто мне не повезло. Он не тот, кто мне нужен.
Значит, Дмитрий Голиков «писал докторскую диссертацию об Отечественной войне 1812 года»… Можно ли из этого сделать вывод, что он вел какие-то записи? Это может оказаться простым набором слов или полудетскими рисунками, но все равно, каким бы искаженным ни был микрокосмос больного, вряд ли в нем глагол «писать» означает «гулять». И Анастасия Каменская снова вернулась в общежитие. На этот раз ее интересовали санитарки. Но оказалось, впрочем, как и почти всюду, что санитарок не хватает и уже много лет уборку в помещениях производят сами больные. Те, что более или менее сохранны. И им даже начисляют за это какую-то зарплату.
Катя, крупная высокая женщина неопределенного возраста с гладким неподвижным лицом и слегка раскосыми глазами, утвердительно кивнула, когда ее спросили, помнит ли она Дмитрия Голикова, и произнесла невыразительным голосом:
– Дима.
– Ты убирала в комнате, где он жил?
Снова кивок.
– Катя убирала. Чисто.
– У него были какие-нибудь бумаги? Тетрадки, блокноты? Он записывал что-нибудь?
– Коробочка. Дима играл в коробочку.
– Какая коробочка?
– Коробочка. Красивая.
– А бумаги? Были бумаги?
– Нет. Не знаю. Коробочка.
– Помнишь, как Дима умер?
И снова кивок.
– Упал. Больно.
– Ты его вещи собрала?
– Да. Катя убирала. Чисто.
– И куда отнесла? Где они теперь?
– Он забрал.
– Кто?
– Он забрал. Диму хоронить. Дима хороший. И он хороший. Дал мне конфеты. Много.
– Катя, вспомни, пожалуйста, что он забрал. Что там было? Папки? Пакеты? Книги? Какие вещи были у Димы?
– Коробочка.
– Покажешь мне комнату, где жил Дима?
Катя молча кивнула и зашагала на второй этаж. Здание давно нуждалось в ремонте, стены зияли прорехами отвалившейся штукатурки, ступени лестницы стерты так, что Насте приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не оступиться. Навстречу им по коридору шла медсестра, с которой Настя уже разговаривала. Вероятно, она решила, что не полностью отработала содержимое конверта, потому что сразу остановилась и с готовностью спросила:
– Вам еще чем-то помочь?