Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

Зобнин Юрий Владимирович

Сведения о том, что великий поэт входит в число заговорщиков из "профессорской группы" ПБО, Я. С. Агранов получил не от В. Н. Таганцева, а из каких-то иных источников, вероятно, в самом конце июля — начале августа 1921 года. По крайней мере, уже 2 августа чекисты начали "отрабатывать" адреса и связи поэта [127] . Затем, в ночь с 3 на 4 августа, поэт был арестован и доставлен на Гороховую, а затем — на Шпалерную. В течение двух дней — 4 и 5 августа — шли обыски в квартире на Преображенской и в Доме Искусств, где были устроены засады [128] , а параллельно — шла некая, не отраженная в имеющихся на настоящий момент в материалах "Дела № 214224", "работа" как с новым фигурантом, так и, очевидно, с двумя "секретными сотрудниками", стараниями которых данный фигурант и был уличен в контрреволюционной деятельности. И лишь 6 августа Агранов выложил всю добытую информацию Таганцеву, уличив его в нарушении взятого им обязательства "не

утаивать ничего".Возможности для этого у него были самые широкие — вплоть до угрозы пытать жену и детей Таганцева прямо у него на глазах (по Петрограду ходили и такие слухи). По-видимому Владимир Николаевич был прижат к стенке — и начал давать показания, которые и стали основанием для дошедшего до нас варианта "Дела Гумилева".

127

См. докладные записки агентов Матвеева и Мотовилова (?): Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 275.

128

В засаду в Доме Искусств попал 5 августа 1921 г. М. Л. Лозинский. Его продержали на Гороховой, 2, двое суток и выпустили утром 8-го. См.: Оношкович-Яцына А. И. Дневник 1919–1927 //Минувшее. Исторический альманах. 13. М.: СПб., 1993. С. 413–414.

Бог ему судья!

В отличие от В. Н. Таганцева, Гумилев в ходе всех допросов просто не назвал никаких реальных имен, кроме имен покойного Ю. П. Германа, самого Таганцева (с протоколом допроса которого, несомненно, был ознакомлен) и находящегося вне пределов досягаемости Б. Н. Башкирова-Верина. Даже Шведов (о судьбе которого Гумилев мог не знать) упоминается им только под псевдонимом (Вячеславский), настоящую же фамилию Гумилев явно "отводит", как незнакомую. На допросе 18 августа, говоря о тех, кого он обещал возглавить в случае восстания в Петрограде, Гумилев упомянул "кучку прохожих" и анонимных "бывших офицеров" [129] . На допросе 20-го он особо уточнил, что, говоря с Вячеславским "о группе лиц, могущих принять участие в восстании, имел в виду не кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых, из числа бывших офицеров, способных в свою очередь соорганизовать и повести за собой добровольцев <…> Фамилий лиц я назвать не могу; потому что не имел в виду никого в отдельности, а просто думал встретить в нужный момент подходящих по убеждению мужественных и решительных людей" [130] . И, наконец, на последнем, предсмертном допросе 23 августа 1921 года, когда, возможно, ему было предложено, говоря словами B. C. Высоцкого, "или-или", Гумилев заявил: "Никаких фамилий, могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связей, я не знаю и потому назвать не могу" [131] .

129

Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 290.

130

Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 290–291.

131

Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 291.

Поэтому-то о его деятельности в качестве "руководителя пятерки" (или — "восьмерки", по утверждению Одоевцевой), если таковая имела место, мы и не можем сказать ничего определенно достоверного. Ни в "Деле Гумилева", ни в расстрельном заключении ни о чем подобном речи нет. Г. В. Иванов писал, что после ареста поэта некоторые его знакомые, которых он считал (впрочем, не имея о том никаких конкретных сведений) участниками "гумилевской пятерки", "были очень напуганы". "Но испуг их был напрасным, — заключает Иванов. — Никто из них не был арестован, все благополучно здравствуют: имена их были известны только ему одному…" [132] .

132

Иванов Г. В. О свитском поезде Троцкого, расстреле Гумилева и корзинке с прокламациями. С. 387.

XII

Мы сознательно стремились представить все возможные факты "конспиративной деятельности" Гумилева в 1920–1921 годах — и те, которые подтверждаются документально, и даже те, которые являются результатом гипотетической реконструкции, имеющей хоть какую-нибудь документальную основу Как нам кажется, основываясь на ныне известном круге источников, никакой другой информации, если не прибегать к совсем уж произвольным, фантастическим домыслам, к сказанному добавить нельзя.

Поэтому можно сделать вывод, что Гумилев, во-первых, действительно участвовалв реально имевшей место в Петрограде 1920–1921 годов антибольшевистской подпольной организации, именуемой ныне "таганцевским заговором".

Во-вторых, очевидно, что статус Гумилева в антибольшевистском сопротивлении 1920–1921 годов был объективно весьма скромным(это, с большой долей вероятности, можно отнести и ко всем участникам т. н. "профессорской

группы" ПБО). Его конкретные действияв рамках общей деятельности организации (по крайней мере те действия, которые ныне доказуемы) носили разовый, эпизодический характер.

Иными словами, хотя Гумилев и считал в 1920–1921 годах возможной и необходимой для блага страны борьбу с коммунистическим режимом, — ни вождем, ни идеологом, ни даже активным участником антибольшевистского движения он не был.

Это, кстати, вполне соответствует его натуре, мало подходящей к работе профессионального подпольщика-конспиратора, неизбежно предполагающей в исполнителе некоторую долю цинизма и "нравственной эластичности". Таковым был даже Ю. П. Герман, которого В. Крейд справедливо считает наиболее близким по характеру к Гумилеву из всех "таганцевцев" [133] . Но и этот "конквистадор в панцире железном" в минуту откровенности вдруг обнаруживал малоприятную смесь бравады, мелодраматической истерии и какого-то болезненного нравственного декадентства в словах и поведении:

133

См.: Крейд В. Указ. соч. С. 288–289.

— Что-то в мире сломалось, и исправить нельзя. Веры нет… Вот я контрреволюционер, за контрреволюцию рискую по десять раз в день головой, за нее, вероятно, и погибну. Что же, думаешь ты, — я в контрреволюцию верю? Не больше, чем они — в революцию. И все-таки они победят. А мы… Что же ты не пьешь коньяку? — перебивает он сам себя. — Икру ешь. Дай, я тебе намажу. Папирос бери с собой, больше бери, — по пайку таких не получишь. Жаль, что уже надо расставаться. Выйдем вместе — только из ворот в разные стороны [134] .

134

Иванов Г. В. Мертвая голова. С. 371.

Гумилева в такой ситуации представить сложно.

Да и не стал бы Гумилев взрывать памятники, подкидывать толовые шашки под праздничные трибуны, втираться в доверие, стрелять из-за угла, казнить провокаторов и т. п. А без всего этого — какое же подполье? Следует полностью согласиться с характеристикой, прозвучавшей в одном из некрологов 1921 года: "Гумилев — и участие в заговоре, — это все равно что Зиновьев — и вызов на дуэль. Гумилев мог ехать в Африку охотиться на львов; мог поступить добровольцем в окопы, мог бы, если бы до того дошло, предупредить Зиновьева по телефону, что через час придет и убьет его, но Гумилев — заговорщик, Гумилев — конспиратор — неужели мы все сошли с ума?" [135]

135

См.: Тименчик Р. Д. По делу № 214224. С. 117.

И если рыцарь послан в край далекий, За верность, честь и правду в бой вступить…

"Похоже, что и большинство рядовых чекистов, которые вели "дело ПБО", представляли себе роль знаменитого фигуранта таким же образом. М. Л. Слонимский вспоминал, что в конце двадцатых годов "сын поэта Константина Эрберга Сюнерберг", работавший в музее ГПУ, показывал ему имеющиеся в музее материалы о Таганцевском заговоре: "Он показал мне схему заговора, составленную ЧК по показаниям арестованных. Гумилеву отводилось, помнится, самое второстепенное место — работа среди интеллигенции, где-то на периферии" [136] . "Дело Гумилева" явно не воспринималось ПетроЧК украшением собственной истории. Недаром столь настойчива в гумилевских апокрифах 1930-х годов, распространяемых среди "вольняг" и заключенных, как это было тогда принято, агентурой с Литейного, 4, тема постоянно присутствующей "руки Москвы", упоминание о настойчивом давлении на петроградских чекистов со стороны Дзержинского, Менжинского, Уншлихта и т. д. Везде проскальзывает некий мотив, не скажем — пилатовский, а скорее — годуновский, в шаляпинско-оперном духе: "Не я, не я твой лиходей…". Нет, не гордилась ПетроЧК гумилевским расстрелом и вспоминать о нем не очень любила. Как чекисты начала 1920-х, относились к своей миссии в гумилевской эпопее без особого энтузиазма, а как к достаточно неприятной обязанности, — так и их преемники в последующие эпохи советской истории вспоминали о событиях на Ржевском полигоне, так сказать, без огонька в глазах. Особого почета — даже среди своих же коллег — деяния в этой области не сулили.

136

Слонимский М. Л. Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве С. 157.

Однако Гумилев был расстрелян. Мало того, именно Гумилев и члены "профессорской группы", а не лидеры и боевики ПБО оказались главными действующими лицами "Таганцевского заговора" в последующих советских исторических интерпретациях трагедии 1921 года.

Почему?

Расхожий ответ на этот вопрос многих, даже вполне компетентных, гумилевоведов до сих пор основывается на мнении о поголовной патологической кровожадности сотрудников ВЧК, расстреливавших без разбора всех, кто по каким-то причинам оказывался в поле их зрения. Более "умеренная" (и более доказуемо корректная) версия того же ответа указывает на практику бессудного расстрела заложников в годы "красного террора".