Казнить нельзя помиловать
Шрифт:
Вот же прицепился!
– Да я и сам не знаю, – снова пожал я плечами. – Я думаю, мне это снится, а раз так – дорога сама выведет.
– А мы посмотрим сейчас, – неожиданно молодо проговорил дядь Петя и подмигнул мне. – Карты не соврут, все скажут.
Из того же «пузыря» он выудил засаленную колоду, поплевал на нее, перетасовал – карты так и летали в его руках, меняя цвет рубашки с золотого на серебряный и обратно. Я обалдело следил за быстрыми движениями, начиная подозревать, что не сон это все, ох не сон…
Поколдовав с полминуты, мужик протянул мне колоду:
– Сдвигай…
Я послушно
– Так-так… А расскажи-ка ты нам, Симонников Виктор Витальевич, тридцать семь лет и шесть месяцев, женат, не был, не привлекался… ой, нет, чуть не влетел один раз, ну да по молодости с кем не бывает... Врач «Скорой помощи»… ага. Так.
Свистящий веер карт завис в воздухе мостом – и, рассыпавшись, улегся послушной колодой в ладонь хозяина.
– Что же, Витенька, – дядь Петя снова крякнул и неожиданно ласково и грустно посмотрел на меня. – По всему выходит, и впрямь пора тебе.
– Куда? – тихо спросил я. От внезапной догадки заломило затылок.
Да ну, чепуха какая! Сон. Просто снится, и утром я открою глаза – в палате, и будет операция, и…
Не будет – понял я. Ничего не будет.
Он махнул рукой.
– Дальше, по Дороге. Туда. Я-то думал, может, напутал ты чего да без спросу пришел – ан нет, все чисто. Прямая твоя дорога будет, Витенька. Легкая.
– Это что же… – я неожиданно задрожал, – значит, все?!
Он кивнул, прямо и строго глядя на меня.
– Но… – я вскочил, отшвыривая ногой котелок с остатками ухи. – Но… почему? Почему?! Я не хочу! Я молодой еще, я жить хочу! Какого черта? На свете куча людей, которые… которым давно сдохнуть пора… чем я хуже тех, кто ворует и убивает? Почему – меня?
– Господь с тобой, Витенька, – так же ласково проговорил дядь Петя. – С чего ты взял, что смерть – это кара? Неправда это. Разве только в наказание бывает такое? – и он повел рукой вокруг. Взметнулось на мгновение пламя костра, выхватывая из темноты заросли кустарника, деревья, ярче пахнуло свежим, ароматным воздухом.
– А разве нет? – я говорил теперь с трудом – свело горло.
– Не всегда. Бывает, конечно, но это – если уж совсем скатился человек, если профукал все, что дано было, или не понял, кто он и зачем живет. Но и дорога у него – иная: каменистая или скользкая, с ветром и дождем, гнилая. Вот тогда и забирает его Господь, чтоб еще бОльших бед не наделал. А бывает и иначе – если выполнил все, что на Земле должен был сделать. Успел. Закончил. Вот как ты. Мы-то думали, ты в сорок три придешь, а ты вон какой оказался – раньше успел. Тридцать два человека от смерти спас? – он загнул палец. – Спас. Дочку родил? – загнул второй. – Родил. Матери поминки справил, друга из беды вытащил, когда нужно было. Вот и все, Витенька. В нужном ты месте в нужное время оказался…
– Но дочка… – прошептал я. – Маринка… как же она без меня? Ведь ей четырнадцать только, как же они…
– До двенадцати только дети идут по жизни рядом с родителями, – строго проговорил мужик. – Дальше – сами. И не говори, что не знал ты про это – читал недавно.
Я опустил голову.
– А Настя… как она без меня?
– А это ее судьба и ее путь, – так же строго ответил дядь Петя. – Она для того на Землю пришла…
– Ну и к чертям такую судьбу! – крикнул я.
И, резко развернувшись, стискивая кулаки, зашагал от озера в обратную сторону – в запах листвы и пыли, в ночь, по темной дороге… сейчас я проснусь, сейчас!
А она уплывала из-под ног, эта дорога, и плиты раскалывались под ступнями, и трава оплетала ноги. А потом впереди встала сплошная стена деревьев, и я остановился. И все завертелось перед глазами, и совсем рядом ярко запылал костер и пахнуло озерной прохладой и свежей ухой.
Нет мне хода назад.
Я опять опустился на землю, стиснул голову руками.
– Видишь, Витенька, – тихо сказал дядь Петя совсем рядом, – нет тебе хода назад. Нужно так, понимаешь? И не бойся. Это не страшно вовсе, наоборот. И не больно. Просто, как рассветет, пойдешь – прямо. Вот и все, – он улыбнулся. – Нечасто у нас такие, как ты, попадаются – чтоб без ухабов да без кочек. Дорога твоя легкой будет. Так что иди.
– Почему легкой? – спросил я, словно это могло хоть что-то изменить.
– Так люди же, Витенька, – удивился дядь Петя. – Те, кого ты вытащил – они ж за тебя каждый день Господа просят. Хоть и не все, конечно… Вот их молитвами и выстлана дорога твоя, как кирпичиками, и идти тебе легко...
– Что, – я усмехнулся, – даже Суда не будет?
– Какого? – он смотрел на меня грустно.
– Ну, этого… Страшного…
– А зачем? – удивился дядь Петя. – Все, что ты в жизни успел совершить, и плохого, и хорошего, ты и сам знаешь. А уж Господу и подавно все известно. Так за что же судить тебя? Плохие твои дела камешками под ноги лягут, споткнешься. Да только их мало у тебя, это я точно говорю…. – и он засмеялся, и такой светлой и доброй была его улыбка, что и мне захотелось улыбнуться в ответ.
Мы помолчали. Тихо догорали дрова, рассыпая снопы ярких искр.
Потом край неба над нашими головами посветлел, ночная тьма посерела и разошлась, стали отчетливо видны кромка деревьев и бледная полоса над краем леса. Зачирикали, просыпаясь, птицы.
– Дядь Петь… – я помедлил, не решаясь спросить. – А что будет там? Ну, куда дойду?
– Иди – и узнаешь, – ответил он. – У каждого там – свое, а что у тебя – мне про то неведомо. Я ведь привратник просто, а не сам Господь. Он – знает. Иди, голубчик. Пора тебе. А о жене и дочке не грусти. Встретишься ты с ними, и сам не заметишь, как время пройдет. Это у них там оно долго тянется, а для тебя промелькнет… потому что нет его здесь, времени-то. Но то, что вы встретитесь, это я тебе точно говорю, – дядь Петя улыбнулся и хлопнул меня по плечу.
Он протянул мне флягу.
– Глотни на дорожку.
– А долго идти? – спросил я, припадая к фляге.
– А кто его знает? – вопросом на вопрос ответил он. – Говорю же: нет здесь времени, оно все твое. Ну, удачи тебе. И – легкой Дороги!
И он протянул мне руку, и я пожал его мозолистую, твердую ладонь.
И, не оборачиваясь, пошел по дороге, вымощенной серыми плитами. На миг мелькнула было мысль – Маринка… Но ушла, скользнув по краю сознания. Все земное оставалось позади, а я шел – туда, где небо было высоким и светлым, где над горизонтом всходило солнце.