Кельтская волчица
Шрифт:
Белоснежное лицо Жюльетты по-прежнему нависало над Лизой, но теперь оно казалось, утратило всякую человечность. Белизна его становилась все более и более яркой, пока наконец, не стала светиться изнутри каким-то неестественным ослепительным светом. Лиза ахнула и пошатнулась.
Сумеречный огонь огромных черных с золотым отливом глаз также становился все ярче и насыщался невероятной силой, которая держала несчастную девушку в своей власти, не выпуская и не давая возможности избегнуть колдовского очарования.
— Ты не сердишься на меня, девочка моя? — произнесла Жюльетта изменившимся голосом, — ты отдаляешься от меня, я это чувствую. Но почему? Чем я обидела тебя, моя несравненная? Одна твоя улыбка для меня драгоценнее всех сокровищ мира,
— Ты не слушаешь меня, — вдруг сказала Жюльетта, пахнув жаром в лицо побелевшей, обессиленной Лизе. — Ты так смотришь на меня, как будто я привидение. Что же такого я сказала, чтобы напугать тебя? Я сказала, что люблю тебя. Ты напоминаешь мне одну недотрогу. Она была очень красива и очень холодна на вид, но ее бесстрастное лицо скрывало бушующий огонь. Она жила лет пятьсот тому назад во Франции. Однажды, когда она находилась в спальном покое, я предстала перед ней в облике прелестного юноши, и сжимая в объятиях, осыпала поцелуями. Потом же… — облик Жюльетты снова изменился, она как будто стала излучать голубоватый свет, исходившей от всей ее фигуры, но особенно от лица, глаз и улыбки, сияющей ослепительно: — потом же я посещала ее и многократно обращалась к ней с речами, когда она бывала одна, но ни разу больше не позволила увидеть себя. Когда же она встрепетала от любви, я снова явилась к ней, приняв облик ее давно погибшего возлюбленного и сочеталась с ней, оставив с бременем во чреве. А после рожденный ею сын стал королем, который отправил на костер Великого Магистра этих святош — храмовников, державших меня взаперти в своем замке…
— Кто Вы? — вскрикнула Лиза, сжав руками голову. — Что Вам нужно от меня?
— Кто я? — Жюльетта мягко засмеялась, вполне по-человечески, и Лиза, на мгновение успокоившись, вдруг подумала, что мадам де Бодрикур просто пьяна, хотя раньше ничего подобного она себе не позволяла. — Очень скоро ты узнаешь, девочка моя, — продолжала Жюльетта, — я пришла сюда не для того, чтобы стыдливо скромничать. Я преодолела великие силы, сопротивлявшиеся мне, и все же явилась. Для того, чтобы все узнали об этом, и ты, конечно же, дорогая моя, — она снова наклонилась на Лизой, и весь образ француженки снова переменился. Она как будто скрылась за полупрозрачным жемчужным покрывалом, так что за завесой едва проглядывали ее черты, ставшие вдруг невероятно утонченными и вовсе совершенными. Пожалуй впервые, немало наслышанная о том прежде, Лиза воочию наблюдала то, что называют красотой ангела, хотя и не достаточно осознавала по причине страха исключительность момента.
По-прежнему они оставались одни, и как ни хотелось Лизе, чтобы кто-то вышел и спас ее своим вмешательством, избавления не случилось. У девушки перехватило дыхание, она вдруг ощутимо почувствовала, что соприкасается с чем-то безмерным и эфемерным. Сделав отчаянное усилие над собою, подобное тому рывку, который делает утопающий, чтобы снова всплыть на поверхность воды, она боролась с охватывающим ее головокружительным чувством.
— Вы одержимая, мадам. Вы сумасшедшая, — пробормотала она. — Вы просто сумасшедшая, да, да.
— Сумасшедшая? Одержимая? — Жюльетта разразилась столь несвойственным ей прежде низким, грудным смехом: — Как ты впечатлительна, девочка моя. Но я вовсе не одержимая, я — очарованная. Я очарована тобой, твоим юным, прекрасным телом.
Разве ты не понимала этого раньше, когда я каждую ночь приходила к тебе в спальню, чтобы полюбоваться тобой. О, ты хваталась за эти жалкие картинки, именуемые иконами, ты читала молитвы, стишки для убогих и обиженных жизнью. Ты не хотела принять от меня нежность, ту выпестованную мною нежность, которую никогда не сможет подарить тебе ни один из смертных. — Наклонившись, Жюльетта положила голову на плечо Лизы. По всему телу девушки, и без того скованному страхом, прошла мелкая дрожь — голова Жюльетта была холодна как лед. Казалось, в ней вовсе не пульсирует кровь, в ней нет жизни. — Как часто я мечтала так сделать, — прошептала тем временем француженка, — мне так хотелось ощутить теплоту твоего тела, твоего еще почти детского естества. Ведь мне холодно. Мне всегда холодно. И я нуждаюсь в человеческом тепле. С тобой же мне было бы тепло. Ты могла бы стать для меня источником невообразимого наслаждения и испытать то же наслаждение от меня, поверь. — Вы сошли с ума, — повторяла вконец растерявшаяся Лиза.
Она чувствовала, как пальцы Жюльетты царапают одежду на ней, и этот звук казался ей устрашающим. Собравшись с силами, княжна все же оторвала от себя цепкие руки француженки и отстранила мадам от себя.
— Вы верно выпили чего-то излишне, — все также поспешно проговорила она, — Вам надо выспаться, мадам. Да и я устала. Я еле держусь на ногах…
— О, только прошу Вас, мадемуазель, — воскликнула Жюльетта с едва сдерживаемой злостью, — не надо изображать передо мной добродетель. Я слишком долго живу на свете, чтобы знать наверняка, сколь сластолюбив и грешен человеческий род. Тому у меня бесчисленное собрание примеров. Читала ли ты, девочка моя, о героических свершениях царя Давида и о его неверном сыне Авессаломе, который поднял оружие против своего отца…
— Да… — подтвердила Лиза, не понимая пока, куда это клонит теперь мадам.
— А знаешь ли ты истинную причину, почему Авессалом так захотел власти? Не знаешь, — Жюльетта приподняла руку и в бликах молний ее длинные пальцы вдруг показались Лизе увенчанными острыми как ножи золочеными когтями: — я его попросила об этом, — сообщила она почти приторно-невинно, — мне очень были нужны те порфировые скрижали, на которых от демиурга-Господа записано слишком много ненужных для людей истин, и царь Давид припрятал их у себя, чтобы упрочить свое могущество. Я же соблазнила Авессалома, и ради меня он пошел войной на своего отца. А пока они дрались, и пока старый безумный монарх оплакивал своего наследника, я украла у него скрижали — с ними и воротилась к своему хозяину. Так что у людей больше не оказалось истин жизни, а позднее выяснилось, что они вовсе им и не нужны. А Давид плакал, бедняга: «Авессалом, сын мой Авессалом!». Кого затронули его стенания!
— Ты просто еще не изведала, девочка моя, что есть наслаждение, — Жюльетта опять засмеялась своим низким, тихим смехом, в котором сквозило что-то невероятно манящее и чарующее, — ты захочешь, и я научу тебя.
Вспышка молнии, снова озарившая резким светом темный уголок двора, куда незаметно за разговором Жюльетта увлекла Лизу, позволила дочери Федора Ивановича еще раз взглянуть в лицо мадам, с которого спала жемчужная пелена — лицо преображенное невыразимой страстью.
И от одного взгляда на это лицо у Лизы против ее воли закипела кровь — столь оно было привлекательно и соблазнительно.
— Почему ты упорствуешь, — спрашивала у нее Жюльетта, поглаживая княжну Прозоровскую по плечу, — от того что тебе нравятся мужчины, а не женщины? Но ты только скажи мне об этом. Для меня ничего не стоит обратиться в мужчину, — последнее признание повергло Лизу в изумление, граничащее с оцепенением. — Какие тебе приятны больше, брюнеты или блондины — я легко стану такой. А? — перейдя к рукам Лизы, Жюльетта теперь поглаживала их у запястий, а горящие пламенем, почти темно-вишневые глаза ее продолжали вглядываться в девушку из темноты. Стрелы молний, прорезающие небеса, казалось, рисовали зубцы короны над головой француженки. Вдруг она горько скривила уголки точеных губ.