Кесарево свечение
Шрифт:
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Вот так, увы, получилось и с нашим постмодернистским поколением конца века. Росли ведь на пролетарских гадостях, Александр, — на сучке, на крепленых химических винах. К шампанскому-то подошли уже отравленными, да и то до чистых сортов никогда не дотягивали.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Помолчи, Славка, он читает! (Слушает, сжав руки на груди, чуть слышно повторяет за своим виртуальным гостем). …Я музу резвую привел на шум пиров и буйных споров… и как вакханочка резвилась, за чашей пела для гостей, и молодежь минувших дней за нею бурно… (Громко). Нет, нет, Александр, позвольте поклоннице вас поправить, у вас не «устремилась», а «волочилась»… И молодежь минувших дней за нею бурно волочилась, А
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Дом, ну что же ты, почему не несешь еще шампанского?
ДОМ. Прошу прощения, заслушался. Меня тоже, знаете ли, иногда тянет в те времена, к камер-юнкеру Пушкину, в Михайловское. Эти долгие ночи под завывание русской метели. Мнится там мне родственная душа, некая Арина Родионовна, душа дома. Впрочем, вот вам шампанское. (Хлопает, одну за другой, пробками трех бутылок).
Струи, пена, смех.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Вы видите, Александр, сегодня нас в вашу честь обслуживает дворецкий. Не правда ли, смешно — дворецкий в современном доме? Вообще-то он и есть наш Дом, наша Арина Родионовна. Знакомьтесь. Что-о? Какаша, ты слышишь, наш Гость говорит, что он давно знаком с нашим Домом, то есть вот с этим джентльменом. Как давно, позвольте узнать?
ДОМ. Слава, Слава, вот это уже несколько нелепый, если не слегка бестактный по отношению к статусу камер-юнкера вопрос — давно ли?
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Послушай, Французик, у нас сегодня для тебя еще один сюрприз. Дом приготовил для тебя — впрочем, и для нас — настоящего гуся. Сейчас ты увидишь, он точно такой же, как в усадьбе Карамзина на заседании кружка «Арзамас». Именно в связи с этим гусем мы с мужем и надели санкюлотские колпаки — точно такие же, какими вы задирали Бенкендорфа. Как с твоей точки зрения, он мне к лицу? Ах, ну вот это в твоем духе, дамский угодник!
По мановению руки Дома появляется Петух с блюдом жареного гуся и Попугай с гарниром и приправами. При виде призраков Мстислав Игоревич в ужасе приподнимается из кресла, в то время как Наталья Ардальоновна откидывается 9 полуобмороке.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Что это, Дом?! Откуда — эти?! Откуда — они?!
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Слава, Славочка, разве ты не видишь, это холозагоры, это олеожары! С детства они мелькали передо мной где-то на периферии, я все время боялась, что они нахлынут и возьмут, лишат меня чего-то маленького, жалкенького, ну то есть жизни моей, ну и вынесут потом на черных носилках в какие-то завихрения, о которых я уже ничего не буду знать, и вот приблизились вплотную.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Дом, что это за шутки? На что ты намекаешь?
ДОМ (с нежностью). Родные мои, роднульчи! Ну что вы так перепугались? Ведь это просто слуги, приглашенные обслужить званый вечер. Просто из «Вирту Хай-класс Ужинство Сервис». Посмотрите на нашего Гостя. Он улыбается, он ободряет вас.
Петух и Попугай, расставив блюда на столе, тактично исчезают.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (с облегчением). Ну видишь, роднульча, их больше нет. Холозагоры испарились, олеожары растаяли в нежном воздухе Кипра. Да, Александр, вы правы, в нежном воздухе нашей старой любви.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. Да-да, я вижу, роднульча. Я с тобой и ты со мной, мы по-прежнему вместе. Да, Александр, вы правы: никто не может у нас отнять права хотя бы на гордо поднятую голову.
ДОМ. Никто не отнимет у нас права и на еще одну бутылку шампанского! (Наполняет бокалы, не забывая и о себе).
Здесь следует сказать, что бокал перед пустым креслом исправно опорожняется, равно как и гусь с той стороны утрачивает то ножку, то крылышко.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ (слегка забурел). Вернемся к поэзии. Друг Александр, отгадай, какой твой стих мне всего дороже? Ты скажешь «Анчар», или «Памятник», или «Вновь я посетил», и ошибешься. Вообрази другое, как бы малое. Какаша, напомни мне название. (Подставляет
Ничто, друг Александр, не даст мне увидеть минуту твоей жизни ярче, чем этот стих. Я так и вижу тот ветреный день на Невском, где, словно стая гусей, хлопают крылатки и пелерины и где вы с Дельвигом выходите из лавки Смирдина. Ты читаешь ему этот стих, и вы оба хохочете по адресу господина Измайлова. Или на Английской набережной, где я, между прочим, был рожден сто лет назад — вы прогуливаетесь с Вяземским в тот день двести тридцать пять лет назад — всего лишь за сто тридцать пять лет до моего рождения, экая ерунда, — и ты протягиваешь другу листок со стихом, и вы хохочете по адресу всей этой публики из «Благонамеренного», а в это время сильный ветер гонит волну с залива, хлопает флагами и парусами на якорной стоянке, и ты весел, как молодые львы твоей исторической родины, и мудр и когтист, как Венецианский книжник-лев, и тебе так нравится жить в этот день, как абиссинским львам радостно нестись по саванне за антилопами! (Смущенно умолкает).
ДОМ. Вот как прекрасно, Слава! Целиком присоединяюсь к камер-юнкеру, который так приятно удивлен твоими проникновениями. Ну, а теперь твоя очередь, дорогая Натали, всем этим миром любимая Женщина Двух Столетий. Какой из стихов камер-юнкера любим тобой более других?
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА (с трепетом). Он, кажется, знает. Да-да, Александр, родной мой Французик, вот именно это. Прочесть? Нет, я не решусь в вашем присутствии. Ну что ж, если вы настаиваете, прочту.
Лишь розы увядают, Амврозией дыша, В Элизии улетает Их легкая душа. И там, где волны сонны Забвение несут, Их тени благовонны Над Летою цветут.Позвольте мне сказать, что вы уже и тогда, при жизни, переступали непостижимую черту, вы ощущали зыбкость реальных вещей и их вечную суть.
ДОМ. Я ужасно смущен, мне, право, неловко вам напоминать о том, что мы все пока еще у времени в плену, а время вашего ужина сегодня по сетке вирту все вышло. Надеюсь, вы не рассердитесь на меня за это напоминание, роднульча Слава и ты, роднульча Какаша, а особенно вы, ваше высокоблагородие камер-юнкер Пушкин, перед лицом этих парадоксов Хроноса, от которых вы отвыкли.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА. О Боже, солнце нашей поэзии целует мне руку! Славка, я чувствую губы Французика на моей тянутой-перетянутой коже! Au revoir, Sacha!
Порыв ветра задувает свечи на столе, как бы обозначая уход виртуального Гостя.
Вслед за этим исчезает «дворецкий».
Мстислав Игоревич и Наталья Ардальоновна снимают свои обручи и санкюлотские колпаки. Долго сидят молча. Дом исполняет барокко, стараясь успокоить не в меру взбудораженных хозяев.
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ. Ты слышишь, роднульча, что играет Дом? Это концерт Алессандро Марчелло, тот же самый, что напевал один холозагор, когда спустился с горы в Нью-Гемпшире шестьдесят семь лет назад. Что за странный день — все время я слышу какие-то отголоски старины. И потом, эти «интересные встречи», они становятся все более и более ошеломляющими… Можно было бы сказать, что это все трюки вирту, если бы не было очевидно, что тут действует более тонкий состав.