Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

Жеребкин Сергей

Украинской национальной эволюции, – писал Грушевський, – чужды носители национальной исключительности, темного национализма, шовинизма, обернутые национальным плащом. Прогрессивное украинство последних десятилетий согнало его с поля. Но это темное не пропало… Важно для всего украинского народа, для всех кто будет иметь с ним дело, для всех сторонников прогресса культуры, человечности важно, чтобы национальное самосознание украинского гражданства, украинских масс осталось под знаменем украинства культурного, прогрессивного, свободного от всякой национальной исключительности националистического каннибализма и реакционерства. [56]

56

Грушевський Михайло. На українські теми // Літературно-Науковий Вістник. т. 37. Київ, 1907, с. 112.

Ситуация изменилась на рубеже 19-20 столетий, когда впервые были наконец-то сформулированы идеи создания независимого украинского государства – «самостийной Украины»: в 1900 году была опубликована пионерская работа Мыхайла Михновського Самостийна Украина, а немногим ранее, в 1895 году в Галиции – близкая ей по духу брошюра Юрия Бачинського Украина Iredenta. Настоящий прорыв в развитии украинского национализма

произошел после революции в России в 1917 году, в результате которой украинский национализм пережил радикальную трансформацию, последствие которой мы переживаем сегодня, столетие спустя, когда ведущей формой национальной консолидации украинцев выступает политическая мобилизация майданных революций…

Показательно, что «темный», «неразвитый» национализм украинского крестьянина и рабочего в дореволюционный период пугает Грушевського. «Такие лозунги как «Украина для украинцев», «Украина без ляха, жида и кацапа» могут найти среди масс сильный отклик», [57] – с опаской отмечал в те годы будущий первый президент Украинской Народной Республики. Поэтому, по его мнению, национальные чувства народных масс требуют тщательного контроля украинской интеллигенции. Здесь Грушевський еще выступает как сторонник резко критикуемой впоследствии теоретиками украинского национализма гуманистической традиции Михаила Драгоманова, который считал необходимым ставить «всечеловеческие интересы» над «интересами национальными».

57

Там же, с. 114.

Прежде всего, – писал Драгоманов, – наш национализм совсем уже не такой мирный. Послушайте, с какой ненавистью говорят иногда наши люди про москалив, поляков, жидив и подумайте, что б сталось с этими соседями нашими по Украине, если бы удалось нашим национальникам взять власть на Украине в свои руки, какое бы они им «обукраивание» приписали. [58]

В 20-ые годы такой подход будет подвергнут резкой критике. Дмытро Донцов назовет его «драгомановщиной», «прекраснодумной профессорской идеологией XIX века». [59]

58

Драгоманов Михайло. Литературно-публицистичні праці. Київ: Наукова думка, 1970, т. 2, с. 329.

59

Донцов Дмитро. Націоналізм, с. 29 и др.

Радикальный поворот идеологов украинского национализма от идеологии «мирного», «культурного» идеализма к идеям «воинственного», «политического» национализма произошел только после победы большевиков, или «воинственных материалистов», по определению Ленина, в России. Пройдет немногим более десяти лет, и Грушевський напишет в статье «Конец Московской Ориентации» следующее:

…события 1917-1918 годов наконец-то развязали все моральные узлы, которые связывали украинца с московским гражданством специально и избавили украинцев от идеологии интересов общей революции, общей культуры, общей ОТЧИЗНЫ. [60]

Я считаю, – писал в 1918 году Грушевський, – освобождение от «песьего долга» перед Московщиной необычайно важным и ценным. Я скажу резко, но настоящими словами: это духовное холопство, холуйство раба, которого так долго били по лицу, что не только забили в нем всякое человеческое достоинство, но и сделали поклонником неволи и холопства, его апологетом и панегиристом. Русские беллетристы закрепили в художественной форме тип такого холопа, и я еще раз прошу прощения за грубое слово: таким холопством считаю ту верность, ту службу не за страх, а за совесть, глубокую и непреодолимую, поколениями воспитанную, которую украинское общество проявило в одних частях меньше, в других больше… [61]

60

Грушевський Михайло. На порозі нової України. Нью-Йорк-Львів-Київ-Торонто-Мюнхен: Українське історичне товариство, 1992, с. 10.

61

Там же, с. 11-12.

В терминах дискурс-анализа Лаклау и Муфф радикальную трансформацию идеологии украинского национализма в результате революции 1917 года можно определить как переход с уровня национального мифа, как «изобретенной» (термин Э.Хобсбаума) и артикулированной в середине 19 века традиции, на уровень национального политического воображаемого, открывающего новые перспективы для «воображаемых сообществ» национализма и определяющего вектор массовой националистической политической мобилизации.

Функция мифа как идеологической конструкции в теории Лаклау и Муфф, уточняет Дэвид Хауарт – создавать «новые «пространства репрезентации», которые призваны придавать смысл и сшивать дислокации» субъективности в практиках никогда не подлежащего позитивизации лакановского финального шва (suture) как фигуры апоретического разрыва. [62] «Если они успешно скрывают социальные дислокации, вписывая широкий круг социальных требований в одно …, то превращаются в воображаемое». [63] Воображаемое в теории дискурс-анализа функционирует как «горизонт», или такой «абсолютный предел, который структурирует пространство восприятия» [64] по аналогии со знаменитым лакановским пустым означающим, обретающим статус объекта контингентного инвестирования избыточных желаний и надежд субъективности и в этом смысле – также форму дерридианской онтологической неразрешимости.

62

Howarth David. Hegemony, Political Subj ectivity, and Radical Democracy // Laclau: A Critical Reader. S. Critchley and O. Marchart eds. New York: Routledge, 2004, p. 261.

63

Ibid.

64

Laclau Ernesto. New Reflections on the Revolution of Our Time. London and New York: Verso, 1990, p.72-80.

Лаклау в книге Новые размышления о революции нашего времени подчеркивает, что обнаруживающая себя в ситуации дерридианской неразрешимости субъективность оказывается конститутивно дислоцированной, что повышает её потенциальность по отношению к любым трансформациям, [65] в том числе маркируемым в качестве революционных националистических, ведущим в которых становится модус воображаемого как онтологической

негативности, трансцендирующей границы любых типов позитивности. Ускорение, акселерация ритма дислокаций, пишет Хауарт, имеет решающее значение для субъективности, «которая возникает в пространствах структурных разломов и принимает решения, которые реконституируют дислоцированные порядки». [66] Переход от логики мифа к логике воображаемого происходит в результате такой артикуляции, когда партикулярность становится «именем отсутствующей универсальности». [67]

65

Ibid.

66

Howarth David. Hegemony, political subjectivity, and radical democracy, p. 261. .

67

Laclau Ernesto. Emansipation(s), р. 65.

Ученица Лаклау и Муфф Алетта Норваль в книге Деконструкция дискурса апартеида на примере политик апартеида исследует с помощью каких политических механизмов осуществляется трансформация мифа в воображаемое в реализации конкретного расистского/националистического дискурса, а именно – показывает, что для победы в гегемонной борьбе данному дискурсу необходимо перестать быть «мифом», поскольку миф ассоциируется с опытом только партикулярной политической группы, и стать «воображаемым» – то есть «воображаемым горизонтом, действующим как поверхность вписывания для упорядочивания всех социальных отношений» и «любого возможного социального требования». [68] Норваль также показывает на примере дискурса апартеида, что трансформация мифа в воображаемое становится возможной благодаря творческой политической активности особых групп национальной интеллигенции, так называемых органических интеллектуалов (понятие А. Грамши [69] ), «которые ставят задачу придания значения дислокациям, переживаемым определенной группой». [70] Анализ дискурсивных конструкций посредством которых органическими интеллектуалами дислокациям придается значение позволяет, по мнению Норваль, понять «как эти структуры кристаллизируются в воображаемое, которое реорганизует весь политический ландшафт; как они институализируются; как оба эти процесса зависят от серий разных типов политической борьбы, которые вносят свой вклад в возникновение этих новых формаций». [71] Другими словами, трансформация мифа в воображаемое делает возможным создание широкой цепочки эквивалентностей политических субъективностей в процессе переопределения гегемонных политических границ для политической мобилизации масс в дискурсе национализма. По мнению Норваль, националистические «политические границы являются такими механизмами, с помощью которых социальное разделение институировано, производится сегрегация «включенных» и «исключенных»; они определяют оппозицию; они распространяют разделение; они показывают, что институция социальных различий не является предзаданным социальным фактом». [72] В то же время, как показывает Норваль на примере дискурса апартеида, развивая тезис Лаклау, только контингентное означающее, артикулируемое в результате практик установления политических границ и инстанции конститутивного внешнего может способствовать переводу процессов идеологической сигнификации на уровень политического воображаемого. [73]

68

Norval A. Deconstructing Apartheid Discourse. London: Verso, 1996, p. 9.

69

См. Грамши А. Тюремные тетради: в 3-х частях. Часть 1. М.: Изд-во полит, лит-ры, 1991, с. 328.

70

Norval A. Deconstructing Apartheid Discourse, р. 6.

71

Там же, р. 102.

72

Там же, р. 4.

73

Там же, р. 6.

Украинская версия «эры национализма» начинает реализовываться как проект «изобретения» украинской нации во второй половине 19 века, который включает в политическую борьбу этого исторического периода (как борьбу различных политических групп против имперской доминации) политически депривирован-ное сельское украинское население двух империй (Российской и Австро-Венгерской), лишенное «своей собственной» национальной государственности. Фигурами, репрезентирующими опыт интенсивной дислокации, переживаемой украинским сельским населением, становятся украинские органические интеллектуалы двух империй, которые, в терминах Норваль, «ставили задачу придать этим дислокациям значение» с помощью «сшивания» дислокации субъективности в практиках никогда не подлежащего позитивизации лакановского финального шва. В терминах дискурс-анализа Эссекской школы можно сказать, что именно украинские интеллектуалы российской Малороссии (Т. Шевченко, П. Кулиш, В. Антонович, М. Максимович и др.) и Австро-Венгерской империи (И. Франко, М. Павлик и др.) сконструировали модель этнической идентичности и идею украинской нации в форме мифа как практики «сшивания несшиваемых» дислокаций. Таким образом, украинский национальный миф и конструкт украинской национальной идентичности был изначально сформирован украинской интеллигенцией двух империй как проект замещения опыта дислокации и нестабильности несмещаемым монолитом украинской нации как опытом онтологической стабильности, подтверждающим право на обладание нацией-государством со свойственной ему культурой (украинской литературой, украиноязычными школами, украинским книгопроизводством, украинской историографией и др.). Вопрос о смене социально-экономического (царского, имперского) несправедливого политического режима не ставился; вопрос о социальных изменениях ограничивался вопросом о языке. По словам М. Драгоманова в брошюре Украинская литература, запрещенная русским правительством (1878), «Наш народ ущемлен не только социально и политически, но и национально. Несправедливость не только в том, что наша национальность и ее признак, язык, не имеет прав, равных с правами языка московского, польского, венгерского, румынского, но и в том, что на всем пространстве земли, где живет наш народ, едва ли 5% интеллигенции признает себя людьми одной национальности с этим народом». [74]

74

Драгоманов М. Літературно-публіцестичні праці у 2 томах, т. 1. Київ: Наукова думка, 1970, с. 156.