Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Леся! — шепчет Женя. — Спасибо. Это ты для меня написала. Для меня, чтоб я не сошла с ума этой ночью, чтоб дождалась утра.
Лида прибежала, как всегда, возбужденная, румяная, запыхавшаяся.
— Вот!
— Что это?
— Книжки! Учебники!
Женя взяла одну из книг, удивилась:
— Учебник украинского языка? Для четвертого класса?
— Как раз для Лиды, — заметила Прасковья Андреевна. — Ей нужно заново ума набираться.
— Ай, мама! — Лида засмеялась. — Кое-что у меня в голове все же есть. Поглядите-ка!
Она раскрыла книжку: со страницы на них смотрел портрет Ленина.
— Ты где взяла? — Женя перелистывала странички давно знакомого учебника.
— Надо припрятать, — тихо проговорила Прасковья Андреевна.
— Припрятать? Наоборот! — Лида заговорщицки подмигнула Жене. — Наоборот, пускай все видят.
Она схватила ножницы, вырезала портрет, написала под ним синим карандашом: «Да здравствует Ленин!» — и подняла его вверх.
Впервые за все эти дни лицо Жени посветлело.
— Лида! — прошептала она.
Это все равно, что увидеть на афишной тумбе листовочку. У нее и у Лиды нет листовок, но и они хоть что-нибудь сделают для людей. Пускай кроху. Они расклеят портреты Ленина и на каждом напишут хоть два-три слова. У скольких киевлян засветятся радостью глаза!
— Где ты их взяла, Лида? — Женя, взволнованная, благодарно смотрела на подругу.
— Возле нашей школы. Тут рядом… Вижу, сторожиха выносит и бросает посреди двора. Какой-то мерзавец приказал сжечь. Я ей пообещала немного картошки… Там еще много книг. Сейчас пойдем и заберем.
— Идем! — решительно сказала Женя.
— Что это вы, девочки, надумали? — спросила Прасковья Андреевна. Но она уже и сама догадывалась, к чему это они.
— Мама! — обняла ее Лида. — Не волнуйся. Все будет в порядке.
Тетка Настя встретила Максима неприязненно. Смерила долгим взглядом и сказала:
— А это еще что за лоботряс? Вырос, не в обиду будь сказано, на маминых харчах, а теперь в кусты схоронился? Еще, наверно, и агитатором был…
Максим, который обычно не лез в карман за словом и не отличался застенчивостью, только глазами захлопал.
Высказав, что думала, тетка Настя молча оделась и ушла на службу.
— Сердитая у тебя тетка, — с облегчением вздохнул Максим.
— А что, и язык отнялся? — усмехнулся Ярош. — Меня еще почище отделала, когда пришел. «А, навоевались, трясца вам в печенку! Самолетов вам не хватает? А может, ума?..» Она и раньше, бывало, ворчала: «Все хвастаете, хвастаете…» Кто-то из наших газетчиков в шутку назвал
— Любопытно, по какому поводу она теперь ворчит в их редакции? — сказал Максим.
— С тех пор как она пошла к ним на службу, тетка Настя — лучший агитатор за советскую власть. С ней получилось как в анекдоте, помнишь?
— В каком анекдоте?
— Забыл?.. Идут двое рабочих и ругаются: «Что это за власть? Зайдешь в учреждение — порядка нет, зайдешь в магазин — сахара нет». Подбегает какой-то субъект и туда же: «К черту такую власть!» Тут он и отведал добрых кулаков. «За что? — вопит. — Ведь и вы ругали советскую власть». А рабочие на это: «Мы ругали — так это же наша власть, хотим, чтоб она лучше была, а ты сволочь и враг».
Максим засмеялся:
— Что ж, побольше бы такого «элемента». — Потом заговорил уже другим тоном: — Я к тебе вот с каким делом. Дай мне с полсотни своих листовочек. Завтра мы с Надеждой пойдем в Совки. Думаю, пригодятся.
— Совки? — не понял Ярош.
— В совхоз на Совках. Там, говорят, сотни женщин работают. За картошку. Вот и потремся меж людей. Послушаем, что говорят. И твои листовки подбросим. Разве плохо придумали?
— Хорошая мысль. Может быть, и мне с вами?
— Нет, — решительно возразил Максим. — Копать тебе нельзя, а на прогулочки туда не ходят.
Через день Ярош заглянул к Коржам.
— Смотрите, что мы заработали, — Надя кивнула на две корзины картошки.
Они были полны впечатлений от своего похода в совхоз. Рассказывали, перебивая друг друга. Ярош слушал, смотрел на взволнованные лица Надежды и Максима и очень жалел, что не пошел с ними.
— Картошку вывозят? — спросил он.
— Нет, в бурты складывают. Немцы себе запасы готовят.
— Очень пригодились ваши листовки, Саша, — с благодарной улыбкой сказала Надежда.
— Представляешь! — сияя, сказал Максим. — Три или четыре сотни женщин. Почти все — жены фронтовиков. Ничего не боятся, ведут такие речи, что Гитлеру в Берлине, верно, икается… Представляешь?..
— Не кричи, рассказывай толком, — перебила Надежда. — Мы незаметно подбрасывали листовки в кошелки, в узелки. А они чуть не громкие читки устроили, из рук в руки передавали.
Впервые за эти дни Яроша согрела радость.
Он виделся с Максимом не часто. Корж целыми днями где-то бродил. «Ищу работы, — объяснял он. — И вообще ищу… Ты сам ведь, Сашко, говорил, что надо искать».
При каждой встрече Максим удивлял Яроша неожиданными вопросами.
— Нет ли у тебя знакомых среди артистов? — как-то спросил он.
— Среди артистов?
— Да.
Ярош пожал плечами:
— Кажется, никого…
— Жаль. Немцы театр открывают.
— Театр? — Ярош возмутился. — Вокруг пепелища и виселицы… Поджечь бы его к чертовой матери.