Киевский котёл
Шрифт:
Словно в подтверждение моих слов громыхнул взрыв. Скорее всего авиационная бомба. Тяжелая – и разорвалась далеко. Оба мы затихли, прислушиваясь к топоту и возне. Кто-то суетился над нашими головами: бегал, отдавал приказания знакомым голосом.
– Это капитан Шварцев, – тихо проговорила Галина. – Кажется, он хороший командир. Только…
– Только?
– Та, думаю, сказилась я. Он толкует, что с Горького, а мне думается, будто врет, и наш он, местный. Если так, то зачем говорит, что с Горького? Но командир хороший, дисциплину навел. Если какое-то дезертирство – сразу расстрел, – она умолкла сама и приложила палец к губам, призывая и меня молчать.
– Что? Что ты? – я ухватил ее за подол одежды.
– Тише, – прошептала она. – Я слушаю небо.
– Нечего и слушать. Будет налет.
– Почем знаешь?
– Чую. Чуйку натренировал на третий день после того, как…
На этот раз бомбы разорвались намного ближе, и мы оба уже слышали неотвратимо нарастающий звук. Расслышать его, когда он еще совсем тих, – увеличить свои шансы на выживание. Если расслышал, лучше всего спрятаться под землю. Но мы с Галюсей и без того уже под землей. Чего же тогда бояться? Тем не менее мы боялись. Очень боялись.
Еще один разрыв сотряс землю и бросил Галину на меня. На поверхности земли, над нашими головами истошно завопила лошадь. Чувствительное животное напугал отдаленный, вибрирующий звук. Лошадь понесла, угодила ногой в яму или воронку. Сломала ногу и… Мы услышали хлопок винтовочного выстрела, и лошадь замолчала. Вой бомбардировщиков становился все громче. Галина спрятала лицо на моей груди, замерла. Закрыв ладонями уши, она повторяла одну и ту же фразу:
– Боже, сущий на небесах! Сейчас мы умрем…
Бессмысленный набор слов, но я каким-то чудом слышал ее за воем двигателей и грохотом разрывов. Земля тряслась, посыпая нас комьями своего праха, а я все время думал о том, что мы оба, возможно, будем похоронены ею еще до того, как нас убьют.
А потом Галя отдала мне пистолет. Сама отдала. Добровольно. У нее нашлась и запасная обойма.
– Только не стреляй мне в спину, – сказала она на прощанье. – Мне надо в Оржицу. За Ермолаем правота. Перед таким врагом и я, и твоя мать равны. Если что – повесят. Я видела. Они вешают. Тебе и капитан Шварцев это подтвердит. Мне еще надо спасти твоего брата. Если удастся, и Любкиным деткам помогу. Мы сейчас уходим. Ты останешься с Ермолаем. Он отнесет тебя в танк. Танк там прикопан в одной из траншей, – она неопределенно махнула рукой. – Ты – наводчик и стрелок. Ермолай – заряжающий. Так годится? Это лучше, чем стреляться. Себя убивать – грех. Погибнуть за родину – подвиг. Так ты станешь дважды героем. Если сделаешь, как я прошу, обещаю при встрече отнестись к твоей матери, как к своей.
Глава 6
Старик ловко вскрывал ящики со снарядами. Всякий раз, отбросив в сторону крышку, он с нескрываемой брезгливостью рассматривал свой инструмент – неведомо где добытую фомку.
– А кузнец у вас пьяница, – время от времени повторял он.
Я кое-как пристроился в кресле наводчика. Голова кружилась от слабости. Временами я проваливался в небытие, и тогда Ермолай принимался трясти меня.
– Не засыпай, коммунист. Скоро враг подступит, а я с вашим железом управляться не умею. Давай, милый. С Божьей помощью. Как-нибудь!
Мое страдающее тело отчаянно сопротивлялась бодрствованию. Пытаясь себя ободрить, я глазел в смотровую щель на пустой, вымокший лес, стеною возвышавшийся за широкой, изъеденной воронками поляной. Капитан Шварцев почему-то был уверен, что противник явится по наши души именно из леса. Жалкие остатки моего разумения, все, что оказалось не растраченным на преодоление слабости, боли и отчаяния, я потратил на сомнения. Не может случиться так, как предполагал Шварцев. Противник явится не из леса. Имея незначительный и в основном неудачный боевой опыт, я все же, вчерне, изучил повадки противника. Немцы перемещаются по лесам только в одном случае: если эти немцы – бойцы карательного отряда. Строевые же части вермахта всегда перемещаются только по дорогам. И в нашем случае, скорее всего, фашисты придут по дороге – набухшему от влаги проселку пятьюстами метрами западнее нас. Лагерь окруженцев располагался на опушке. Там находилась и моя землянка. А небольшое поле между дорогой и леском покрывала сеть укреплений: два ряда окопов, соединенных траншеями. Укрепления выстроили заранее. Кто и когда распорядился построить их, я не знал. Сверяться с картами не имело смысла. Нас обоих, Ермолая и меня, обрекли умереть на этом месте, прикрывая отход товарищей. Шварцев распорядился сориентировать башню танка в восточном направлении. Туда же, в лес, ушли и мои товарищи, которых я так и не успел узнать, ушли в противоположном направлении. Я и видел-то их лишь мельком: напряженные, перепачканные мокрым черноземом спины, округлые каски, скатки, конусы плащ-палаток и вещмешки. Они ушли в предрассветную темноту, сразу после завершения обстрела. Ушли, не прибрав, не похоронив погибших. Мертвецы – жертвы последнего, так напугавшего нас с Галей обстрела – так и остались лежать в самых причудливых позах, тут и там разбросанные по поляне перед смотровой щелью моего последнего прибежища – врытого в траншею танка. Некоторые из них, может быть, были еще не вполне мертвы. Но чем мог им помочь я, когда от меня самого осталась лишь половина? На месте наводчика в танке находился не я, а обрубок человека, вооруженный своим последним предназначением: дать товарищам шанс выжить, добраться до своих, сражаться и победить. Этого я желал всем тем, кого так и не успел узнать. Отдельно капитану Шварцеву и Ангелу-военврачу. Ну а для Гали у меня имелись особые пожелания. Пусть слова Шварцева окажутся если не ложью, то проклятой ошибкой. Близкие мне люди, мать и сестра, живы – Шварцев, никогда не видевший их живыми, обознался. Пусть Галя доберется до Оржицы. Пусть Люба примет ее с миром. Пусть они помогут друг другу спасти всех детей. Я называл детишек поименно: Иосиф, Лев, Роман и Азарий. Люба, моя сестра, ленива, бестолкова, неряха и с норовом. Так пусть Галя потерпит. Галя умеет и потерпеть. А мать пусть перестанет видеть в ней классового врага. Фашизму безразлично, к какому классу или прослойке принадлежит русский. Все русские – враги фашизма. Выходило так, что я, коммунист, молился о том, чтобы моя мать примирилась с Галей перед лицом страшнейшего врага. Ну и пусть!
Я вспомнил лицо Шварцева в момент прощания – белая, клочковатая борода на чумазом, бледном от усталости лице. А в глазах азарт, как свидетельство или абсолютного бесстрашия, или полного безумия. Кроме ободряющих слов и наставлений, он твердил одно и то же: «Они придут из леса. Они придут из леса». И еще: «Мы окружены, но прорываться не будем. Ты отвлечешь их, а мы прокрадемся к берегу Оржицы».
А когда Шварцев исчез, я обнаружил себя сидящим, если так можно сказать о безногом человеке, на командирском месте танка. За бортом брони шуршал дождь, а берега Оржицы даже в жаркую погоду болотисты. Они прокрадутся. Переплывут, если не потонут.
Я сомневался в правоте Шварцева. Как же враг может прийти с востока, если он обязан явиться с запада? Правда, проселок западнее нашего «редута» дожди превратили в непролазную топь, и противнику следовало бы сначала проложить по топи гать, а потом уже начинать выдвижение на позиции для атаки. Лесная почва всегда суше грунта открытого места, но командиры вермахта не водят свои части по бездорожью и на марше стараются избегать лесов.
– Слышишь? – Ермолай обратился ко мне внезапно и для пущей надежности хлопнул ладонью по спине.
Я сидел, прижимаясь лицом к лобовому упору пушки. Холодное железо высасывало тепло из моего тела. Цепенея от холода, я отказывался отвечать. Хотелось покоя. Хотелось думать о Гале. Пусть я отдам танку свое последнее тепло. Я хочу думать только о ней – ведь это все, что мне осталось…
– Слышишь ли, герой?
Что я должен слышать? Как дождик барабанит по броне танка? Или я должен слышать чьи-то чавкающие шаги?
– Они идут, – сказал Ермолай. – Куда совать-то эту чушку? Сюда? А потом что? Она поди взрывается. Так надо полагать, чтобы она снаружи взорвалась, а не внутри.
Я объяснил ему, как досылается снаряд, как запирается крышка затвора. Старик соображал хорошо, хотя видно было, что к работе с железом не приучен и снаряд держит в руках впервые.
– Теперь твоя работа, – торопил он меня. – Смотри в свои трубки. Торопись!
Моему безногому, болезненному телу было просторно на командирском сидении. Теперь я боялся лишь одного: потеряв сознание, свалиться со своего насеста. Если бы такое случилось, самостоятельно забраться на положенное мне судьбой место мне нипочем бы не удалось. Я и не помнил, кто и каким образом усадил меня сюда. Я помнил лишь, как ребенок припоминает предрассветные сновидения, огромные руки своего товарища. Удивительно, что на ладонях этих и запястьях не было следов укусов вшей, в то время как мое тело усеивали красные крапины – следы боев с насекомой пехотой. Я помнил и запах этих рук. А пахли они удивительно – солодом, проросшим зерном, свежестью, жизнью…