Киллер навсегда
Шрифт:
Кофту надела, а про все остальное забыла. Стенли рассмотрел ее голую задницу. Еще ничего… Машинально оттянул резинку своих трусов, почесал хозяйство. Встал с обоссанной — не вспомнить уже, когда и кем, — кровати, пяткой раздавал двух тараканов, шарахнувшихся от блюда с объедками, прошлепал к Нинке. В тот момент, когда она вытащила иглу, поднял за узкие плечи, ногой оттолкнул из-под ее ног пуфик, наклонил лицом к подоконнику.
— Подожди. — Нинка сорвала с руки жгут и, уже когда он прорывался в нее, ловко накинула колпачок на иголку шприца. Еще пригодится вечером.
В окно били порывы мокрого ветра, дребезжало
— Нинка, ты со мной поедешь? — спросил он.
— М-м-м, — ответила она.
— На х… ты мне там нужна! — рассмеялся он. В дверях показался Брут. Тоже обколотый. Улыбка — от уха до уха.
— Вам помочь?
Стенли махнул рукой. Неоднозначно махнул. Можно понять — проваливай,, а можно — присоединяйся, Брутелло. В первый раз, что ли?
Брут пристроился к сестренке спереди. Дело пошло веселее. Нинка теперь молчала, зато Брут ухал так, что сыпалась штукатурка, и в животе у него бурчало, входя в резонанс с трясущимися трубами в ванной. Сколько Стенли помнил — они всегда тряслись… А морда у Брута была глупой, под стать кликухе, зенки, того и гляди, вывалятся, из пасти торчат обломки черных зубов, и таким перегаром несет… Стенли хотел сунуть ему в морду, чтоб не скалился и замолчал, но тут стало не до него.
— Вы пока тут кончайте, а я пойду покурю, — ухмыльнулся Стенли, подтягивая трусы; выходя, он увидел, как Брут пристраивается к сестренке на его место.
В кухне Стенли нашел остатки вчерашней яичницы и перекусил. Последняя вилка, давно потерялась, и он рвал застывшую глазунью руками, предплечьем вытирая текший по подбородку желток. Хорошо!
По радио гоняли блатняк. Стенли притопывал ногой, не очень попадая в такт. Пели про урку, который, сидя в лагере, получил от мамы письмо и «пошел на рывок», про волка, с которым беглец разошелся по понятиям, чисто конкретно ему все объяснив, и про солдата, который этого урку в конце концов шлепнул. Душевно пели. С чувством. Умел бы Стенли плакать — заплакал бы.
Но плакать он не умел, получалось только заставлять это делать других.
Парамоша помимо денег обещал дать хорошую наколку на квартиру. Похоже на правду. Родаки у него обеспеченные, знакомых всяких до фига. Непонятно, чего Парамоша к ним прибился. Все вроде есть, всего хватает. Но — прибился и прибился, был бы толк. А толк был. И соображал Парамоша получше других, и руками-ногами махать умел, как положено, без всяких скидок. Вот только на бабу свою много тратит. Она тоже из приличных. Теплое пойло на рваном матрасе, один «баян» на толпу и порево без душа ее не устраивают. Ночные клубы, дискотеки, простыни шелковые, крабов в постель… Какого хера на эту муру бабки тратить? Но это — Парамошино дело. Лишь бы отдавал вовремя и с процентами. Пока не подводил. Знает, что может быть за заминку. Папа с мамой не помогут.
Врачи тоже.
Выгорит с квартирой или нет? Прошлый раз получилось. Удачно все получилось. Не пробухали бы все за три дня — уже сейчас он мог бы уехать. Но тогда еще не было так жарко, тогда его не искали, он еще не пропустил судебное заседание за трехлетней давности грабеж, и судья еще не хлопнул свою поганую колотуху на постановление
Стенли оделся и вышел на улицу. Стоя возле подъезда, накинул капюшон ветровки, привычно стрельнул взглядом вправо-влево. Чисто, ментов нет. Можно идти. До Парамоши — пять минут медленным шагом. Как раз хватит пивка пропустить.
Стенли свернул к ларьку и услышал за спиной, оттуда, где быть никого не могло, уверенный голос:
— Эй, чувачок! Потолковать надо.
Он стремительно обернулся.
Обычный мужик, явно не из крутых. Улыбается. Руки в карманах, в зубах — спичка. Намокшая кепка, прищуренные глаза и усы, которые сразу показались фальшивыми. У Стенли была отменная память на лица. Не раз это его спасало. Если не жизнь, то свободу спасло точно. Последний раз — когда едва не нарвался на ментовскую засаду. Вовремя признал двух оперов, с которыми уже имел дело. Опознал и сейчас — как же, недавний «терпила», пролетариат с блатными сигаретами. Спину стянуло холодом: если он не один…
Но мужик был один, и Стенли ответил своим обычным тоном, тем голосом, которым говорил с тех пор, как научился «ставить» квартиры, рвать сумки, насиловать и запугивать. Только однажды, в кабинете оперов три года назад, когда ему опускали почки, он говорил по-другому. Ну, так тех его слов никто не слышал, а мусора — они мусора и есть…
— Тебе чего, дятел? Кепка жмет?
— Поговорить надо, Стенли. Есть тема.
— Слышь, отскочи.
Мужик не отскочил, не сорвался бежать и не закрыл лицо руками, как, например, один лох год тому назад, просивший только об одном: чтобы оставили ему обручальное кольцо — кошелек у него уже отобрали, но «обручалка» слезать не хотела, вросла, наверное, в кожу, «терпила» нес про жену и еще про чего-то, а Брут, стрёмный малый, без разговоров отхватил ему палец своей «выкидухой», под самый корень отхватил, мужик так и залился кровянкой. Стенли потом аккуратно «пробил» — вроде живой остался.
Актер приблизился, и Стенли ударил. Хорошо ударил. Резко, без замаха, как учили когда-то в секции рукопашного боя. Ударил, целя в кадык, готовясь добавить ногой и сделать подсечку; ударил, уже ощущая, как сминаются под костяшками пальцев шейные хрящи, — но вместо этого взлетел выше своего роста и так приложился спиной об асфальт, что в глазах потемнело.
Потемнело всего на секунду. Стенли был готов вскочить и продолжить, но чужой ботинок вошел ему в печень, с ним сделали что-то еще и в очень унизительном, нетерпимом реальному пацану положении — задница выше башки, руки черт знает где закручены в узел, и ничего, кроме своей ширинки, не видишь, — отволокли в какие-то кусты, швырнули на землю.
— Я думаю, хватит, — сказал Актер.
Стенли еще потрепыхался. Дважды вскакивал — и дважды ложился, последний раз — с поврежденными связками.
Больно. А ведь всегда было больно другим, если не считать того случая в кабинете, да позабытых уже неудач на первых тренировках по рукопашке.
— Все, — простонал Стенли, лежа на спине. — Чего тебе надо?
— Помнишь, как меня шваркнули?
— Хочешь возвратку?
— Типа того. Отработаешь — и будем считать, что мы квиты. Кое-что еще и заплачу. Ты, кажется, хочешь свалить из города? Я заплачу тебе три косаря бакинских, тебе лично заплачу, с другими можешь не делиться. Будет лучше, если и на дело сам не пойдешь.