Ким
Шрифт:
Ким неторопливо курил, осмысливая своим острым умом всю историю, насколько он ее понял.
— Так ты собираешься пойти вслед за иностранцами?
— Нет, я собираюсь встретиться с ними. Они придут в Симлу, чтобы отослать рога и головы убитых зверей в Калькутту, для выделки. Эти джентльмены занимаются спортом и только, а правительство оказывает им особое содействие. В этом ваша британская гордость.
— Так чего же их опасаться?
— Клянусь Юпитером, это не черные люди. Я, само собой разумеется, могу делать все что угодно с черными людьми. Но они — русские и люди весьма непорядочные. Я... я не хочу входить в сношения с ними без свидетелей.
— Не убьют же они тебя?
— О-а, эт-то ничего. Я достаточно хороший спенсерианец, надеюсь, чтобы спокойно встретить столь пустячное событие, как смерть, которая,
— За что?
Хари-бабу с раздражением щелкнул пальцами.
— Само собой разумеется, я наймусь к ним на сверхштатную должность (скажем, в качестве переводчика, быть может), или пристроюсь к ним как душевнобольной, или голодающий, или что-нибудь в этом роде. А тогда мне придется присматриваться к каждой мелочи. Для меня это так же легко, как играть роль доктора при старой леди. Только... только... Видите ли, мистер О'Хара, к несчастью, я азиат, а это в некотором смысле серьезный недостаток. К тому же я бенгалец — человек пугливый.
— Бенгальца и зайца создал бог, так чего ж им стыдиться? — пословицей ответил Ким.
— Я полагаю, что тут была какая-то первопричина, но факт остается фактом во всем своем cui bono. Я, ах, ужасно пуглив. Помню раз, по дороге в Лхассу, мне собирались отрубить голову. (Нет, до Лхассы мне ни разу не удалось дойти.) Я сидел и плакал, мистер О'Хара, предвидя китайские пытки. Не думаю, что эти два джентльмена будут пытать меня, но мне хочется подстраховать себя помощью европейца на случай непредвиденного стечения обстоятельств. — Он кашлянул и выплюнул кардамон. — Это совершенно неофициа-альное ходатайство, и вы вольны ответить на него: «Нет, бабу». Если у вас нет срочных дел с вашим стариком, — вам, быть может, удастся отвлечь его в сторону, а мне, быть может, удастся повлиять на его фантазию, — я желал бы, чтобы вы находились со мной в служебном контакте, пока я не найду этих спортсменов. Я возымел весьма благоприятное мне-ение о вас, когда повидался в Дели с моим другом. И я, безусловно, включу ваше имя в мое официа-альное донесение, когда будет вынесено окончательное решение по делу. Это добавит крупное перо на вашу шляпу. Вот, в сущности, зачем я пришел.
— Хм! Конец рассказа, пожалуй, соответствует истине, но как насчет первой части?
— Насчет пятерых князей? О, в этом правды не меньше. И даже гораздо больше, чем вы предполагаете, — серьезно сказал Хари-бабу. — Так пойдете? Отсюда я отправлюсь прямо в Дун. Там оч-чень зеленые и живописные луга. Я пойду в Масури — на старые, добрые «Масури-пахар», как говорят джентльмены и леди. Потом через Рампур в Чини. Они могут пройти только этим путем. Я не люблю ждать на холоде, но нам придется подождать их. Я хочу вместе с ними отправиться в Симлу. Заметьте себе, один из них русский, другой — француз, а я достаточно хорошо знаю французский язык. У меня есть друзья в Чандарнагаре.
— Он, разумеется, будет рад снова увидеть Горы, — задумчиво промолвил Ким. — Все эти десять дней он почти ни о чем другом не говорил... Если мы пойдем вместе...
— О-а! По дороге мы можем притворяться, что совершенно не знаем друг друга, если вашему ламе это больше нравится. Я пойду на четыре-пять миль впереди вас. Спешить некуда! Бабу будет тащиться, как баба. Это европейский каламбур, ха! ха! А вы пойдете сзади. Времени у нас пропасть. Они, конечно, будут делать схемки, рисовать планы и карты. Я выйду завтра, а вы послезавтра, если пожелаете. А? Обдумайте это до утра. Клянусь Юпитером, утро уже наступает. — Он громко зевнул и, не добавив ни слова, хотя бы из вежливости, скрылся в свою спальню. Но Ким спал мало, и мысли его были на хиндустани:
«Игру правильно называют Большой! В Кветте я четыре дня прослужил поваренком у жены того человека, чью книжку украл. И это было частью Большой Игры! С Юга — бог знает, из какого далека — пришел махрат, игравший в Большую Игру с опасностью для жизни. Теперь я пойду далеко-далеко на Север играть в Большую Игру. Поистине, она, как челнок, бегает по всему Хинду. И моим участием в ней и моей радостью, — он улыбался во тьме, — я обязан ламе. А также Махбубу Али, а также Крейтону-сахибу, но главным образом святому человеку. Он прав — это великий и чудесный мир, а я — Ким... Ким... Ким... один... один человек... во всем этом. Но я хочу посмотреть на этих иностранцев с их анероидами и цепями...»
— Чем кончилась вчерашняя болтовня? — спросил лама, совершив молитву.
— Тут появился какой-то бродячий продавец лекарств — прихлебатель сахибы. Я сразил его доводами и молитвами, доказав, что наши талисманы действенней, чем его подкрашенная вода.
— Увы! Мои талисманы... Неужели эта добродетельная женщина все еще хочет получить новый талисман?
— И очень на этом настаивает.
— Тогда его придется написать, не то она оглушит меня своей трескотней, — он стал рыться в пенале.
— На Равнинах, — сказал Ким, — всегда слишком много людей. В Горах, насколько я знаю, их меньше.
— О! Горы и снега на Горах! — Лама оторвал крошечный бумажный квадратик, годный для амулета. — Но что ты знаешь о Горах?
— Они очень близко. — Ким распахнул дверь и стал смотреть на длинную, дышащую покоем цепь Гималаев, розовую в золотом блеске утра. — Я никогда не ходил по ним иначе, как в платье сахиба.
Лама в задумчивости вдыхал утренний воздух.
— Если мы пойдем на Север, — с этим вопросом Ким обратился к восходящему солнцу, — не удастся ли нам избежать полуденной жары, бродя хотя бы по горным отрогам?.. Талисман готов, святой человек?
— Я написал тут имена семи дурацких демонов, ни один из которых не стоит и пылинки в глазу. Так неразумные женщины совращают нас с Пути!
Хари-бабу вышел из-за голубятни; он чистил зубы, подчеркнуто соблюдая ритуал. Упитанный, широкий в бедрах, с бычьей шеей и густым голосом, он не был похож на «пугливого человека». Ким почти незаметно сделал ему знак, что дело пошло на лад, и когда утренний туалет его был завершен, Хари-бабу явился приветствовать ламу цветистой речью. Разумеется, ели они каждый в отдельности, но после еды старуха, более или менее скрытая за окошком, вернулась к больному для нее вопросу о коликах у младенцев, причиненных незрелыми плодами манго. Лама, конечно, знал только симпатические средства. Он верил, что навоз вороной лошади, смешанный с серой и вложенный в змеиную кожу, — прекрасное лекарство от холеры, но символика интересовала его гораздо больше, чем наука. Хари-бабу с чарующей вежливостью присоединился к этим взглядам, так что лама назвал его учтивым врачом. Хари-бабу ответил, что он не более чем неопытный любитель, исследующий тайны, но, по крайней мере, — и за это он благодарит богов — способен понять, что сидит в присутствии знатока. Сам он учился у сахибов, не считающихся с расходами, в величественных залах Калькутты. Но, как он сам первый всегда признавал, бывает мудрость, превышающая земную мудрость, а именно высокое, доступное лишь немногим учение о созерцании. Ким смотрел на него с завистью. Знакомый ему Хари-бабу — вкрадчивый, экспансивный и нервный — исчез; исчез и вчерашний дерзкий знахарь. Остался утонченный, вежливый, внимательный, скромный ученый, познавший и опыт, и превратности судьбы, а теперь постигающий мудрость, исходящую из уст ламы. Старуха призналась Киму, что такие высоты выше ее понимания. Она любила талисманы, обильно исписанные чернилами, которые можно смыть водой, выпить эту воду, и дело с концом. Иначе какая польза от богов? Она любила мужчин и женщин и рассказывала о них: о князьках, которых знала в прошлом, о своей молодости и красоте, о нападениях леопардов и о причудах азиатской любви, о налогообложении, о непомерной арендной плате, о похоронных обрядах, о своем зяте (прибегая к прозрачным намекам), об уходе за детьми и о том, что в нынешний век люди лишились скромности. А Ким, интересующийся жизнью этого мира так же, как и она, та, которой скоро предстояло покинуть его, сидел на корточках, спрятав ноги под подол халата, и внимал ее словам, в то время как лама разрушал одну за другой все теории исцеления тела, выдвигаемые Хари-бабу.
В полдень бабу связал ремнем свой обитый медью ящик с лекарствами, взял в одну руку лакированные ботинки, надевавшиеся в торжественных случаях, в другую — пестрый зонтик в белую и синюю полоску и ушел в северном направлении к Дуну, где, как он говорил, его ожидали мелкие князья этих областей.
— Мы отправимся вечером, по холодку, чела, — сказал лама. — Этот врач, овладевший искусством врачевания и учтивого обращения, утверждает, что там, на горных отрогах, люди благочестивы, щедры и очень нуждаются в учителе. Спустя короткое время, — так говорит хаким, — мы доберемся до прохладного воздуха и запаха сосен.