КИНФ, БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ПЕРВАЯ: ПЛЕЯДА ЭШЕБИИ

Квилессе

– Я… не могу! Я не должна была! О, боги! – Кинф закрыла лицо руками. Хмель, который выгнал её из комнаты, рассеялся, и она ощутила раскаяние, которого ожидала лишь к завтрашнему дню. – Я должна вернуться. Я обещала отомстить Чету! Понимаешь? Крифа, он же был твоим другом – я обещала ему, когда он лежал на смертном одре, что убью Чета и верну себе трон, и тогда он посмеется на небесах вместе с отцом над незадачливым угольщиком!

Губы Йонеона горько улыбнулись.

– Считай, он уже смеется, – ответил он. – Чет мертв, Кинф, и я не лгу тебе. Я сам видел его голову на блюде, на столе в большом зале. Ты думаешь, отчего Тийна нарекла себя королевой и отчего я больше не хочу оставаться здесь? Уедем; что тебе трон? Неужто он может быть дороже жизни? Поверь мне, твой отец сейчас смеется, и смеется не без основания. Чет мертв – он был мне другом,

но я не могу не признать, что погиб он глупо, и сам в том повинен. Твое обещание выполнено. Что дальше? Как рассчитывала ты вернуть себе трон, коли нет у тебя ни армии, ни союзников? Кто вливал в тебя эту странную, нереальную мечту? Савари? Горт? Они хотели тебя, крохотную женщину, заставить вернуть им их потерянную жизнь, – странно, подумала про себя изумленная Кинф, а ведь эта мысль только что пришла на ум мне, – и все эти годы вливали по капле свое безумие и свой эгоизм в твою голову, да еще и настолько преуспели в том, что ты оставила дом названного отца-Дракона и помчалась в неизвестность? Хороши же они! На что они надеялись? На то, что ты своим искусным мечом повергнешь Чета, а вместе с ним падет еще и его армия? Но это нереально, согласись со мной! Кто помог бы тебе в этом? Натаниэль, который совершенно случайно оказался здесь, который слоняется по дорогам страны, как бездомный? Один рыцарь Нат стоит, конечно, дорого, но не целой армии. Я же предлагаю тебе не бесплотную мечту – я говорю тебе о жизни, правда, простой, лишенной блеска и величия, к которым ты привыкла, но долгой и счастливой. Мир изменился. Я чувствую это так остро, как будто смотрю на него сверху и сам перекладываю каждый кирпичик в его основании. Больше нет империи карян. Нет ничего, к чему ты привыкла и что ты еще помнишь, и это уже не вернется никогда. Нет больше наших богов – они ушли, забрав с собой Палачей и все запреты. Люди уже не боятся; люди хотят жить и искать свое место в новом мире, и, может, им удастся построить мир куда более совершенный, в котором будет царить разум, а не страх! Уедем! Я буду служить тебе, я буду пасти для тебя овец и выращивать тыквы, и если захочешь, называть тебя королевой. Я попробую сделать тебя счастливой, какой бы смысл ты ни вкладывала в эти слова. Я стану твоим слугой. Едем!

– Куда же мы с тобой отправимся?

– В наши земли. В мой родной город, Норторк! Я надеюсь, что цел мой дом, и, может, кто-то из семьи жив. Мы найдем там убежище. Заодно я хочу разобраться все же, что означают эти две вещи – возможно, сохранились какие-нибудь записи…

Йон, оказалось, тоже готов был к побегу; по углам у него были припрятаны всяческие теплые вещи, сонские плащи и шапки, например, а под ворохом соломы он припрятал громадные кожаные сумки, такие тяжелые, что лишь вдвоем им удалось втащить их на лошадей. Возможно, подумала Кинф, он следил за нею, когда она переодевалась и понял, что она задумала. От этой мысли ей стало не по себе и как-то…

– Скажи, – пытливо произнесла она, глядя на его четкий профиль, – только правду – отчего ты вдруг помогаешь мне? Раньше ты злился на то, что сделали с тобой за то письмо, а теперь… Ты раньше любил меня, я знаю, но теперь… после всего…

Он обернулся к ней, прямо глянув в её глаза.

– Я и теперь люблю тебя, – ответил он прямо. – Я любил тебя всегда. И всегда буду любить. И это ответ на все твои вопросы.

Ресницы Кинф дрогнули, когда вдруг оказалось, что он стоит вплотную к ней, почти касаясь её грудью, и его лицо так близко. Наверное, до того он сделал шаг вперед и оперся рукой о стену позади неё, но она почему-то этого не заметила. Его горячее дыхание касалось её губ, глаза жадно смотрели на неё. В таких случаях говорят – пожирал взглядом, но это грубое слово не отразит всех чувств, что были в его взгляде, и придаст отпечаток грязный и неверный. И, уж само собой, не передаст ни того трепета, что был в этом взгляде, ни трогательного восторга. От этого взгляда и близости этого человека – не опасного, нет, теперь она знала это наверняка! – позабылся пережитой ужас, и свет казался прозрачным и чистым, и позабылось, что в соломе лежат тела убитых… Грех было сейчас думать о смерти и врагах, когда напротив тебя такие глаза! И руки – его рука осторожно, словно боясь вспугнуть свою удачу, коснулась её щеки, и Кинф не оттолкнула его.

– Боги мои, да ты же пьяна, – пробормотал он, усмехнувшись, ощутив сладкий запах вина на её губах.

– Уже нет, – ответила она, глянув ему в глаза. И он испытующе смотрел в её глаза.

–

Нет? – переспросил он, но вопрос этот скорее походил на «да?». И она ответила:

– Да, – ощущая, как разгораются губы и щеки от прилившей крови, потому что знала, на какой именно вопрос она дала ответ. – Иди… иди ко мне… я так хочу.

И тогда он приблизился вплотную. Так близко он не был никогда – даже в ту странную и бесстыжую ночь, потому что тогда это было сумасшествие, и меж ними все равно стояла ярость, и все происходящее походило на драку.

Теперь этого не было; и странно и непривычно было то, что она ответила – да.

Он целовал её; он целовал её нежно, ощущая теперь и на своих губах сладкий вкус вина, выпитого ею, и вместе с этим вкусом приходило понимание того, что все – на самом деле, не сон и не мечта. Затем пришла страсть – странно это, но оба словно изголодались, и руки их сплелись, любовно и так естественно, будто делали это каждый день, будто никогда не было к этому препятствий.

И, странное дело, ей вдруг показалось, что и она всегда этого человека любила. И не в её силах было объяснить, отчего она так крепко прижалась к его груди, спрятав лицо в складках его куртки, вдыхая запах его духов, и отчего руки её ласкали его волосы, словно делали это не раз, и отчего она уж сама целовала его с таким пылом, которого он не мог ожидать.

– Уйдем отсюда, – выдохнул он, с трудом отрываясь от сладких губ. – Еще есть время… Через два с половиной часа будет меняться стража. На посты придут те, кто сейчас празднует в замке, и нам легче будет…

– Молчи, – прошептала она, закрыв его рот ладонью. – Об этом потом. Потом…

Да, это было не место для двоих – темная конюшня, да еще и со следами побоища. Под покровом ночи они, крадучись, прошли через двор, и внезапно начавшийся ливень замыл следы людей и лошадей…

Где они нашли убежище – она не знала; туда привел её Йон, знающий все уголки в замке. Это была крохотная комнатка, нетопленная, наверное, всю зиму; да и к чему было топить – тут в углу было свалено сено, пышная охапка, а на веревках развешаны простыни изо льна, позабытые нерадивыми прачками бог знает когда.

Они ввалились туда, не в силах оторваться друг от друга, сдирая друг с друга по пути вымокшую одежду, не ощущая как холод колет острыми иголочками кожу; и разбросанные ими плащи, рубашки, пояса валялись потом по всему полу, и поднявшийся на небо Торн, любопытно заглядывающий в оконце под потолком, нащупывал серебряными тонкими лучами то рукав, то кисти на длинных перевитых шнурках, то брошенный сапог, то горячую возню в соломе, обнаженные спины, руки и распущенные волосы.

В сене они и устроили себе гнездышко; бросив в колючую, пахнущую свежим снегом траву меховой сонский плащ, они упали на него, и жар их тел согрел маленькое пространство.

И снова полетел в угол фиолетовый с заклепками наряд, и теперь не было Савари, который остановил бы это безобразие, да и он бы тоже не смог остановить этого, и два тела, уже не разделенные ничем – даже одеждой (это называется «голые», Белый! Или, если желаешь по-приличному, обнаженные), прижались друг к другу. Все глубже погружаясь в сено, утопая в его запахе, ощущая лишь его губы на своих губах, она готова была поклясться, что запустила бы в Савари сапогом, встань он на пороге со своим посохом.

И снова его руки ласкали её, как тогда, и снова он шептал – моя! Теперь – моя! Скажи, что хочешь меня! Скажи!

И он услышал это – из уст невинной, краснеющей, но трепещущей от его ласк любимой.

Потом, попозже, они лежали, тесно прижавшись, накрывшись душным плащом, еще дрожа, но уже не пылая в огне, который сжигал их, и волосы их были в соломе и спутаны, а тела полны истомы. И говорить не хотелось; вообще ничего не хотелось – хотелось смотреть на Торн, который заметил, что на него смотрят и поспешил спрятаться от стыда за то, что сам подсматривал.

– Ты помнишь то письмо? – спросила вдруг она. Он не ответил, но она почувствовала, что он улыбается.

– Нет, – ответил он.

– Неправда. Такие вещи не забываются – иначе ты просто мне врал, когда это писал, да?

Он расхохотался, крепче прижимая её к сердцу.

– Разумеется, я не врал! И я помню все, до последней точки. Только не заставляй меня сейчас повторять это, не то мы не сможем сегодня уехать отсюда.

– Почему это?

– Потому что те слова, что я тогда написал тебе, можно повторить, лишь сойдя с ума, потеряв остатки разума, утонув в страсти и ничего уж не различая кроме неё. А ты помнишь его?