Киносценарии и повести
Шрифт:
– Где - дома?
– мрачно осведомился Паша.
– У тебя дома?
– На конспиративной квартирке, - беззаботно отмахнулся Алексей.
– Но это, - гаерски прижал к губам указательный, - большой секрет.
– И тут же, углядев что-то важное на экране, посерьезнел.
– Что ж это Вы, Павел Самуилович? Все-таки завязались с Магнитогорском? Мы ж с Вами уславливались: Каленову дорогу не переходить. Я еще жить хочу! Или это Вы с его согласия?
– Слушай, ты, мать твою так!
– вскочил Паша из-за стола, в два прыжка оказался возле
– Пока еще твоей половины в деле нету, не смей давать мне советов! Не смей!!
Там, за нетолстой стеною, секретарши и делопроизводительницы с некоторой оторопью прислушивались к непривычным крикам, доносящимся из кабинета шефа.
– Ты Порошиной занимаешься - вот и пошел вон!
– и, распахнув кабинетную дверь, Паша пихнул в нее Алексея.
Оказавшись в коридоре, тот привалился к стене, закрыл лицо руками и что-то неслышное пробормотал сквозь плотно сжатые зубы.
***
Алексей пришел "домой" поздно и сильно пьяный.
На столе, в круге света от настольной лампы, дожидался его скромный согласно возможностям, но явно любовно приготовленный ужин. Порошина, укрывшись курткою, спала на давешнем диване тяжелым сном.
Алексей подошел к ней, постоял-посмотрел, сложил губы трубочкой и тихо произнес: не то с нежностью, не то - гаерски-пародийно, он, кажется, и сам не знал, как именно:
– Ду-ся...
***
Аснилось Певице, вернее - бредилось, словно бы идет она по людной улице в центре Москвы. Пьяный опустившийся амбал, сопя, идет за нею.
Певица оглядывается на него раз, другой, прибавляет шагу.
Амбал не отстает...
Самое кошмарным кажется, что тротуар до отказа заполнен, прямо-таки забит толпою людей, никому из которых нет дела ни до Певицы, ни до ее преследователя.
Певица готова побежать, но ей стыдно самой себя, а амбал не отстает, сопит в ухо...
А потом - сильно толкает ее прямо в слякоть обочины проезжей части.
Громко хохочет и идет себе дальше...
Троллейбус чапает мимо, на десять каких-то сантиметров не задевая Певицу, но грязным рассолом обдавая сполна.
Певица, перемазанная, встает, оглядывается растерянно.
Не к кому апеллировать, некого звать на помощь!..
Певица бежит в переулок, в другой, залетает в свой подъезд, набирает циферки кода, вызывает лифт.
Кабина останавливалась на площадке между этажами, и Певице надо еще спуститься на марш, чтобы добраться до двери квартиры...
...но этот марш занимают трое грязных БОМЖей, делающих гаерские страшные рожи и не то что бы готовых причинить Певице серьезный вред, но тоже испачкать, унизить. Один из них смачно плюет в Певицу.
Она кричит пронзительно, бросается наверх, но там стоит еще один, поджидает...
Певица бросается в окно, проходит сквозь него - стекла только оспались - и летит над арбатским переулком, как Маргарита, оставляя где-то там, далеко внизу, всю эту пакость и грязь...
Но лететь
– Тю-тю-тю-тю-тю...
Удар, другой... Темно-красная, продолговатая банка из-под пива катится на певицу, словно каток, готовая раздавить, и орел, хищно расправив крылья, взлетает с этикетки, готовый выклевать Певице глаза...
***
В это же приблизительно время в большом профессорском доме, просторном, многокомнатном и многокоридорном, уставленном старинными шкафами с книгами, увешанном разными экзотическими сувенирами, картинами и фотографиями, среди которых было несколько фотографий Алексея в разном возрасте, раздался телефонный звонок. Пожилая холеная дама взяла трубку.
***
– Софья Станиславна?
– сказал Паша на другом конце провода.
– Добрый вечер. Это Павел говорит. Не разбудил?
– и, выслушав достаточно длинный отрицательный ответ на свой, в общем-то, вполне дежурный вопрос, задал следующий, ответ на который, впрочем, тоже знал почти наверняка: - Алексея, конечно, нету?
***
– Он где-то по делам, на несколько дней. Я думала - Вы-то уж знаете. Но звонит регулярно. Спрашивает, что ему передавали?
В дверях появился отец Алексея, стал, слушая...
***
– Передайте, пожалуйста, чтобы, по-первых, он по возможности срочно связался со мною...
– Паша помолчал, наливаясь кровью, - и, во-вторых... что я извиняюсь за сегодняшнее свое... хамство. Спасибо, Софья Станиславовна, Николаю Венедиктовичу - мой поклон...
***
Судя по состоянию лица Певицы - свежему и даже без следа синяков времени с ночного инцидента прошло достаточно много, никак не меньше недели. Судя же по свету в глазах - времени беззаботного и даже, возможно, счастливого.
Она сидела в глубоком кожаном кресле на Лехином чердаке, поджав под себя укрытые клетчатым пледом ноги, и читала маленький томик стихов. Сам Леха возился неподалеку со старинной фисгармонией. Молчаливая эта сцена тянулась достаточно долго, давая зрителю понять, что этой паре не впервой проводить так целые часы и что ни один при этом не скучает и не чувствует себя обязанным развлекать другого.
Леха, наконец, установил снятую на время ремонта крышку, сел к фисгармонии поудобнее, нажал на педали-меха и выдал бурный пассаж из Баховой прелюдии. Певица подняла-повернула голову.
– Вот, Дусенька, - сказал Леха.
– Ты ж все-таки музыкантша. Нельзя тебе долго без инструмента. Пользуйся. Репетируй. Играй на здоровье.
Певица улыбнулась.
– Спасибо, Леша.
– Э, ничего, - махнул Леха рукою.
– Я ее все равно чинить собирался...
– Я возвращаюсь домой, Леша. Вот буквально через два часа, чтоб не стемнело.
Леха чуть пожал плечами:
– Как знаешь... Я тебе с самого начала говорил: хочешь - живи, сколько хочешь. Не хочешь...
– и пустил многоточие.