Киносценарии и повести
Шрифт:
– Ф-фавен!
– незнамо за что обложила Нинка плейбоя.
Побрякивая железками, протрясся из Москвы старенький грузовик. Снова появились быстрые фары. Снова Нинка подняла руку.
Черная "Волга" 3102 с круглой цифрой госномера стала рядом. Откормленный жлоб в рубахе с галстучком - пиджак на вешалке между дверей - уставился оценивающе-вопросительно.
– В Текстильщики! Во как надо!
– черканула Нинка большим пальцем по горлу.
Жлоб подумал мгновенье и щелкнул открывальным рычажком:
– Садись.
–
– замялась Нинка.
– Я не одна, - и кивнула в сторону дерева, монаха.
Жлоб отследил взгляд, снова щелкнул рычажком - теперь вниз, врубил передачу.
Нинка вылетела на дорогу, выросла перед капотом, раскинув руки.
– Не пущу!
– заорала.
Жлоб отъехал назад, снова врубил переднюю и, набычась, попытался с ходу объехать Нинку. Но та оказалась ловче, жлоб едва успел ударить по тормозам, чтоб не стать смертоубийцею.
– Ф-фавен!
– сказала Нинка.
– Человеку плохо. Ну - помрет? Номер-то твой я запомнила!
– Помрет!..
– злобно передразнил жлоб сквозь зубы.
– Нажрутся, а потом!
– и, обойдя машину, открыл багажник, достал кусок брезента, бросил на велюровое заднее сиденье.
– Две сотни, не меньше!
– Где я тебе эти сотни возьму?!
– буквально взорвалась Нинка и вспомнила с тошнотою, как выкладывал Ашотик зеленую бумажку на столик в парикмахерской.
– Помоги лучше!
– Это что ж, за так?
– Вот!
– дернула Нинка на себе кофту, так что пуговицы посыпались, вывалила крепкие, молодые груди.
– Вот! Вот!
– приподняла юбку, разодрала, сбросила трусики.
– Годится? Нормально?! Стоит двух сотен?
Глазки у жлоба загорелись. Он потянулся к Нинке.
– П'шел вон!
– запахнула она плащ.
– Поехали. Отвезешь - там!
Они катили уже по Москве. Нинка держала голову бесчувственного монаха на коленях, нежно гладила шелковистые волосы.
– Слушай, - сказала вдруг жлобу, поймав в зеркальце сальный его взгляд.
– А вот какой тебе кайф, какой интерес? Я ведь не по желанию буду! Или ты, с твоей будкой, по желанию и не пробовал никогда?
– Динамо крутануть собралась?
– обеспокоился жлоб настолько, что даже будку пропустил.
– Я тебе так прокручу!
– Никак ты мне не прокрутишь, - презрительно отозвалась Нинка.
– Да ты не бзди: я девушка честная. Сказала - значит все.
Жлоб надулся, спросил:
– Прямо?
– Прямо-прямо, - ответила Нинка.
– Если куда свернуть надо будет тебе скажут!
Поворот, другой, третий, и "Волга" остановилась у подъезда старенькой панельной девятиэтажки.
– Как предпочитаешь?
– спросила Нинка жлоба.
– Натурально или!
– и нагло, зазывно обвела губы остреньким язычком.
– Или, - закраснелся вдруг, потупился жлоб и в меру способностей попытался повторить нинкину мимическую игру.
– Пошли.
Нинка осторожненько, любовно переложила голову монаха на брезент, выскользнула
– Вот еще, - бросила.
– Всяких ф-фавенов в свой подъезд водить! После вонять будет. Становись, - и подпихнула жлоба к стенке, в угол, сама опустилась перед ним на колени.
Монах приподнялся со стоном на локте, взглянул в окно, увидел Нинку на коленях перед водителем!
Нинка снова как почувствовала, обернулась, но толком не успела ничего разглядеть, понять: пыхтящий жлоб огромной, белой, словно у мертвеца, ладонью вернул ее голову на место.
Монах закрыл глаза, рухнул на сиденье.
Как бешеная, загрохотала у него в ушах электричка, из темноты выступило, нависло лицо с холодными, пустыми, безжалостными глазами.
– Посчитаемся, отец Сергуня?
– произнесло лицо.
– Ты все-таки в школе по математике гений был, в университете учился. Шесть человек - так? Трое - по восемь лет. Двое - по семь. И пять - последний. Итого? Ну? Я тебя, падла, спрашиваю! Повторить задачку? Трое - по восемь, двое - по семь, один - пять. Сколько получается?
– Сорок три, - ответил отец Сергуня не без вызова, самому себе стараясь не показать, как ему страшно.
– Хорошо считаешь, - похвалило лицо.
– Если пенсию и детский сад отбросить, получается как раз - жизнь. Но один - вообще не вернулся. Так что - две жизни.
И короткий замах кулака!
!от которого спасла монаха Нинка, пытающаяся привести его в себя, вытащить из "Волги": водитель нетерпеливо переминался рядом и, само собой, помогать не собирался.
– Ну, вставай, слышишь, монах! Ну ты чо - совсем идти не можешь? Я ведь тебя не дотащу! Ну, монах!
Он взял себя в руки: встал, но покачнулся, оперся на Нинку.
– Видишь, как хорошо!
А жлоб давил уже на газ, с брезгливой миною покидая грязное это место.
Когда в лифте настала передышка, монах вдруг увидел Нинку: расхристанную, почти голую под незастегнутым плащиком, и попытался отвести глаза, но не сумел, запунцовелся густо, заставил покраснеть, запахнуться и ее.
Переглядка длилась мгновение, но стоила дорогого.
– Ты не волнуйся, - затараторила Нинка, скрывая смущение, - мы с бабулькой живем. Она у меня! Она врач, она знаешь какая! Тебе, можно сказать, повезло!
Утреннее весеннее солнце яростно било в окно.
Монах спал на высокой кровати, пока тонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.
Над ванною, на лесках сушилки, висела выстиранная монахова одежда. Нинка замерла на мгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанесла последний штрих макияжа. Бросила кисточку на стеклянную подзеркальную полку, глянула еще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смыла весь грим.