Киносценарии и повести

Козловский Евгений Антонович

– Вон, - кивнул Юноша на скорректированную досужими шутниками запретительную надпись на стекле двери.
– И все-таки зря мы туда едем.

Внучка не ответила ни звуком, однако, плечо ее затвердело под рукою Юноши, демонстрируя характер владелицы.

– Я вот, честное слово, сознаю, что это чушь собачья! Дефект воспитания. И все-таки!

– Зверя боишься?

– Родители не поймут.

– Рано или поздно и им, и тебе все равно придется смириться, - пожала Внучка плечами.
– Полковник мне и папа, и мама вместе. Не просто дед.

– Да-да, я помню!
– попытался закрыть Юноша не слишком приятный разговор, но Внучка не обратила внимания.

–

Мама умерла, когда меня рожала. А отца не было вообще.

– Помню, - повторил Юноша и нежно поцеловал Внучку в висок, поглаживая ей голову.

– Не надо меня жалеть!
– вырвалась Внучка.
– Мне полковник их всех заменил! И я его не предам!..

Электричка остановилась. Открылись противоположные двери. Туда-сюда замелькал народ.

– Выходи!
– крикнула Внучка и резко толкнула Юношу в сторону проема.

Юноша набычился.

– Выходи!

Двери захлопнулись, электричка двинулась дальше.

– Эх, - сказал Юноша.
– Знала бы ты! Для них гэбэ - это!
– и махнул рукою.

– Я ж говорила: выходи.

– Ладно, поехали, - вернул Юноша руку на внучкино плечо.

– Следующая станция - "Стахановец", - неразборчиво пробурчало вагонное радио.

Застрявшая перламутровая "девяточка" так и белела-посверкивала вдали, а стыдливый ноль-одиннадцатый "жигуль" одиноко стоял возле самой полковничьей дачи, когда Внучка и Юноша к ней подошли. В освещенном окне видно было, как Полковник беседует с Очередным Карасем. Внучка взяла Юношу за руку, потащила к калитке.

– Неудобно, - шепнул он, слегка упираясь.
– Видишь - разговаривают.

Внучка пренебрежительно пожала плечами, запечатала губы пальцем и, шутливо крадучись, повлекла Юношу к дверям. Прежде чем те закрылись, голубоватый пронзительный свет галогенок подъезжающей машины успел на мгновенье осветить пару.

– Да ни черта мне от вас не надо!
– устало втолковывал Карасю Полковник.
– Вызывают вас - приходите. Все! А зачем - это уж мое дело!

– Извини, полковник!
– прервала Внучка, выступая из полутьмы прихожей.
– Мы потихонечку, помнишь, как Штирлиц? Ну полковник, чего надулся?! Мы вчера не могли и позавчера тоже. Я потом объясню. Здравствуйте, - отнеслась к Карасю.

– Здравствуйте, - привстал тот.

– Вот, знакомься, - вытащила Внучка на свет Юношу.

– Никита, - представился Юноша и протянул руку кажется что с опаскою.

– Иннокентий Всеволодович, - вышел из-за стола, пожал руку Полковник.

– Рыгает ароматически, - шепнула Внучка с ехидцею.

– Сидоров-Казюкас, - снова привстал-поклонился Карась.
– Очень приятно.

– А вас никто не спрашивал!
– прикрикнул Полковник.

– Никита, - подчеркнуто вопреки покрику Полковника поклонился Юноша Сидорову-Казюкасу.

– Оторвали, да?
– поспешила Внучка загасить в зародыше готовый вспыхнуть конфликт и потянула Юношу на крутую лесенку, а по ней - в мансарду, бросив деду по пути: - Ну ты занимайся!..

"Жигули", минуту-другую назад мазнувшие светом по парочке, подкатили к даче, погасили фары, умолкли и выпустили, наконец, одетого в светлый костюм Спортивного Мужчину, не старого, но совсем седого эдакой благородною сединой. Он осмотрелся, оценил факт наличия стоящего у дома ноль-одиннадцатого, вытащил кисет с табаком, трубку, неторопливо набил ее, запалил от спички и стушевался во мгле. Когда глаза Благородного попривыкли к темноте, он пересек неширокую Садовую и остановился у дома напротив: не в пример ладненькому, но, в общем-то, несерьезному

полковничьему - мощный, огромный, из неподъемных, почерневших от времени бревен сложенный, был он - даже во тьме очевидно - запущен до невозможности восстановления. По лицу Благородного скользнула странная какая-то гримаска: улыбка - не улыбка, и если уж улыбка, то, скорее, усмешка: горькая и над собой. Он толкнул державшуюся на одной верхней петле калитку, та подалась нехотя, скребя низом по земле, но щель достаточную, чтобы пройти, Благородному предоставила. Чем он и воспользовался.

На дверях висел огромный амбарный замок, вход, однако, не охраняющий, ибо находился в давно ни на чем не держащихся пробоях. Благородный потянул за ручку и оказался внутри затканного паутиною, загаженного экскрементами дома. Слабый блик далекого фонаря пробивался сквозь незакрытую дверь, и Благородный, перешагивая через кучки дерьма, вошел в огромную в своей нежилой пустоте комнату.

Немалое усилие потребовалось воображению, чтобы признать в ней ту самую теплую, всю в уютных мелочах гостиную, где много-много лет назад пел ныне покойный Бард:

– Как жуете, Караси?..

– Хорошо жуем, мерси!..

– Да!
– протянул вслух Благородный.
– Иных уж нет, а те - далече! но и эхо, кажется, покинуло дом: не отозвалось, позволило словам потонуть, кануть, бесследно не стать.

Оборванная ставня приоткрывала часть того как раз самого окна, напротив которого сидел в незапамятные времена Благородный, слушая Барда и машинально наблюдая, как на участке напротив десяток солдат строит дачу, а крепенький мужичок лет сорока бегает-приглядывает, обеспечивает указаниями. "Летчик, наверное, - подумал Благородный тогда.
– Испытатель. Откуда ж иначе в таком возрасте деньги на дачу? Да и солдат не всякому дадут."

Сейчас дача напротив, какими бы комично-зловещими повестками на нее ни зазывали, была живою и теплою, а здесь, в огромном чернобревенчатом доме, в диссидентском гнезде, стояли необратимое запустение и тоска. Энтропия, как ей и положено в замкнутой системе, неудержимо росла.

Хлопнула калитка. Сидоров-Казюкас нырнул в своего ноль-одиннадцатого, запустил мотор и, стыдливо не зажигая огней, укатил на ощупь. Благородный выбил трубку о каблук и выбрался наружу, скользнув случайным безмысленным взглядом по неярко освещенному мансардному окну, за которым на низкой дачной тахте Внучка с Юношею целовались страстно и нецеломудренно, поглощенные этим занятием столь глубоко, сколь глубоко могут быть поглощены им лишь люди, совсем недавно открывшие для себя в полной мере эту таинственную сторону жизни!

– Вы, Иннокентий Всеволодович, считаю своим долгом заметить, пользуетесь недозволенными приемами. То, что связывало меня с покойной Мариною, не дает вам права! скорее - наоборот! Я всегда, слава Богу, сознавал, что человек, пошедший служить в чекагэбэ, не может быть порядочным человеком - но сколько же вы потратили сил, чтобы внушить мне иллюзию обратного! А теперь сами все и рушите?
– разговор шел на участке, партнеры едва освещались бликом мансардного окна, так что трудно было понять с определенностью, почему Полковник молча терпит страстную эту филиппику.
– Я приехал к вам исключительно как к отцу Марины. Уважая ваш возраст! одиночество! зная, что вас уволили в отставку. Так что не трудитесь больше переводить впустую повестки - играть в ваши паранойяльные игры вы меня не заставите. А если вам понадобится моя помощь - вот, звоните, пожалуйста. Я не откажу, - и, протянув Полковнику визитную карточку, Благородный повернулся уходить.