Кирилл и Мефодий

Караславов Слав Христов

Уже с порога Ирина увидела седеющую бороду Варды и прибавила шагу. Усвоив притворство высокородных византиек, она не подбежала к нему, не стала бурно выражать свою радость по поводу его присутствия. Сев напротив Варды в инкрустированное перламутром кресло из самшитового дерева, она опустила длинные ресницы. Варда встал, подошел к ней, и она почувствовала, как его руки коснулись ее груди, а потом поползли вверх к соединились сзади на слегка склоненной шее. Сквозь ресницы проник блеск великолепного золотого ожерелья с драгоценными камнями, искусной работы восточного мастера... Ладони Ирины легли поверх самоцветов, она прижала их к заколотившемуся сердцу. Глаза расширились, округлились. Она вскочила и прильнула к широкой груди Варды.

— Откуда?

— Выкупился один раб...

— А у него оно откуда?

— Не спрашивал. — Кесарь пожал плечами. — Не ворованное же!

Ликование Ирины обрадовало его,

но ее вопросы огорчили. Какая разница откуда? Главное, что красивое!.. Однако в глубине души он ее оправдывал. Увидев ожерелье, он и сам спросил, откуда у его старого раба, подаренного Магнаврской школе, такая драгоценность. Велел выпороть, но узнать правду. Пороть не понадобилось, старик сказал — от Константина, тот дал ему, чтобы выкупился. Подозрительный и недоверчивый Варда усомнился, но люди, проверившие это, подтвердили: Константин привез его из земли халифа. Это известие не обрадовало кесаря. Он слышал кое-что об отношениях философа и Ирины. И вот подарок, предназначенный для нее, волею судьбы должен попасть к ней через него, Варду! Это странное путешествие ожерелья вызвало у него раздражение. Сперва он решил не отдавать его Ирине, но красота работы, великолепие самоцветов и радость, которую ему предстояло увидеть в ее глазах, взяли верх. Он отдаст, но утаит от нее, какой путь через границы, по различным городам и деревушкам проделало ожерелье, наполнявшее шкатулку философа прекрасными грезами... Ирина продолжала любоваться подарком. Спроси она еще раз, кесарь рассердился бы, но она не спросила. Казалось, однако, что Ирина больше рада ожерелью, чем Варде. Да и почему она должна быть рада ему? Он непрерывно занимал ее рассказами о своих врагах, предчувствиями заговоров, разговорами о разных делах, не предназначенных для женских ушей. Умом она не блистала, зато имела врожденную хитрость. Каждый день подтверждал это, и чутье подсказывало кесарю, что хорошего ждать не приходится. Но ведь если плохое рано или поздно придет, зачем же торопить мысли о нем? Надо жить! Когда человек силен и властен, даже мгновение имеет высокую цену. А Варда считал себя и сильным, и властным.

9

Константину не хотелось идти в дом Феоктиста. К тому же после ухода людей кесаря, посетивших его, ему все опротивело Несмотря на их учтивость, философа не покидало чувство, что его допрашивают. Ожерелье в руках Деяна привело их в полное недоумение. В их умишках никак не умещалась мысль, что столь дорогостоящую вещь можно подарить слуге.

Константин улавливал в их вопросах мрачное недоверие. Наверное, им мерещилась какая-то тайна — например, заговор против кесаря, в котором Деян выступает как похититель. Но Деян не мог быть похитителем: он был, во-первых, стар, а во-вторых, кто пустит такого оборванца пред солнечный лик кесаря? Да и о выгоде нечего говорить: какая Константину может быть от этого голодранца выгода, которая стоила бы такой щедрости? Нет, нет, тут есть что-то, пока непонятное, но придет время, и все откроется.

Недоумение сквозило в их взглядах. Философ прекрасно знал слуг кесаря: они привыкли себя продавать, их вселенная находилась между золотых стен купленного благополучия, и думать иначе они просто не могли. Его имя и известность заставляли их быть вежливыми, не то они не остановились бы ни перед какими средствами, лишь бы раскрыть эту тайну. В их глазах Константин был либо большим хитрецом, либо большим дураком. Однако хитрец вряд ли расстанется с бесценным ожерельем...

Философ не проводил их. Просто подождал, пока они захлопнут за собой дверь, и улыбнулся. В улыбке были боль и сожаление. Вот кому он должен служить, бороться за их лицемерный мир, за их благополучие, над которым светит только одно солнце — золотой плевок номисмы [15] .

15

Номисма — византийская золотая монета (греч ).

Константин прошелся по комнате, прислушался. Магнавра стихла. Во всей школе горела только его свеча, он подошел к своим книгам и задумался. Надо уехать, надо бежать отсюда...

Мрак навалился на окна — густой, тяжелый. Константин стирал пыль с переплетов старинных томов и клал их кипой на стол. Он окончательно решил покинуть мир знати, где его душили притворство и фальшь. Пока он перебирал книги, глубоко в душе родились слова стихотворения:

Я так спешил вернуться! Но что нашел я тут? Надежд моих разбитых лишь отзвуки живут, Они мне грудь терзают уж много-много дней. Твой

голос даже ночью звенит в душе моей... Любовь мертва навеки, тому виною ты. В науках преуспел я, но растерял мечты. Как рвался я на диспут, как в спорах пламенел! В искуснейших софизмах я рано преуспел. Но видел я, сколь дорог им древний их Багдад И как любовью к дому глаза у них горят, Им родина — опора, непобедимый стяг... А что же я такое?.. И кто мне друг и враг? Я разве византиец? Иль кесарь, может быть? И как могу я кровь свою славянскую забыть?.. К чему мне эта слава? И разве смысл в том есть. Чтоб мне теперь сражаться за славу их и честь? О, как они жестоки! Как их закон суров! Он веру иссушил мне и осквернил любовь! Зачем мне ждать напрасно, что логофет решит? Оставить все и бросить, и бог меня простит [16] .

16

Перевод А. Гугняна.

Константин поднял последнюю книгу с деревянной этажерки, и мысль его оборвалась. Быстрые шаги приближались к двери. Через секунду в комнату ворвались Савва, Горазд и Ангеларий. Они вытолкнули вперед смущенного и ошеломленного Деяна.

— Целуй руку!

— Он пьян от радости!

Деян опустился на колени, взял руку Константина, поцеловал и прижался к ней лбом.

— Учитель, я как во сне, мне и верится, и не верится!..

— Мы застали его в слезах, — сказал Савва.

— Все о какой-то ниве льна рассказывал, — вмешался Горазд.

Философ медленно отнял руку и оперся о стену.

— Второй раз он благодарит меня, но за что? — сказал он. — Человек пришел в этот мир сеять добро, а мое добро — лишь капля в море человеческих страданий. Каждому на этой божьей земле нужны ласка и окошко к свету. Но свет вряд ли проникнет сквозь это окошко, если нет свободы. Деян дождался ее, и не стоит мешать его слезам, ибо, пока жив человек, он омывает имя и радость, и боль...

Горазд подошел к Деян у и дружески положил ему руку на плечо.

Старик все еще стоял посреди комнаты и шептал: «И верю, и не верю».

— Все правда, отец, все. Даже люди кесаря приходили узнать, откуда у тебя столь драгоценное ожерелье... Тот, кто другим не верит, себе тоже не доверяет. — Константин провел ладонью по лицу. — Жаль, что я не могу вернуть тебе твою молодость, не могу дать крылья, на которых ты устремился бы в сторону таинственного Хема — туда, где светят лазурь твоей нивушки, где прошла твоя молодость. Доброе у тебя сердце, отец, доброе. Я могу только завидовать, что есть где-то уголок, о котором ты мечтаешь и в котором живут твои светлые грезы... Ты, Деян, самый богатый из нас, ибо у тебя хоть что-то есть, а у нас?

Константин глубоко вздохнул и торопливо добавил;

— Да, чуть не забыл. Приходил мой брат, искал меня. Поехать, что ли?..

— Куда, учитель? — поднял голову Савва.

— К нему, в монастырь...

— А нам нельзя туда? — спросил Ангеларий.

— Савва пойдет со мной.

— А я? — спросил Горазд, поглаживая рыжую боре АУ-

— Нельзя, Горазд, тебе и Ангеларию пошлю известие, когда наступит время... А ты, отец, чего пригорюнился?

— Скажи старику, учитель: разве пускается в путь-дорогу замученная птица, если где-то там, на родине, ждет ее у старого гнезда хищный сокол?

— Я понимаю тебя, отец, — улыбнулся Константин. — Здесь ты уже свободен, но там, на родине — вряд ли. Там ты будешь снова париком [17] в имении государя, ведь твоя нива сейчас в чужих руках. Тогда ты станешь совсем бедным, ибо твоя долголетняя мечта, укреплявшая твою душу, сгорит в огне жестокой правды.

— Почему ты не берешь меня с собой?

Ученики радостно зашумели. Предложение старика было очень ко времени.

— Возьми его, учитель! — настаивал Савва. — Возьми его, он никогда и никуда не сможет уйти от недоли. Враг у таких, как он, везде: и в землях халифа, и в Болгарии, и здесь. Возьми его, учитель!

17

Парик — зависимый -крестьянин в Византии и средневековой Болгарии ( греч.).