Кларкенвельские рассказы
Шрифт:
Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:
— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.
Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех:
— Нешто вас в Вестминстере не учили, что правой рукой ни в коем разе нельзя касаться причиндалов?
Оскорбленный старец выхватил
— Девица-то она девица, — повторила Элис, — но, помяни мое слово, умотает тебя до седьмого пота.
— Что, шалунья?
— Егозливая лодочка. Вертихвостка та еще.
— Тогда беру.
— Первым делом — денежки на бочку. Пустым кулаком не приманишь ястребков.
Майлз Вавасур был известен своей скаредностью; недаром его прозвали сквалыгой, а Элис говаривала: «этот сухарь соплю из носа — и ту не упустит, соберет да в карман положит».
— И сколько же с меня причитается?
— Два шиллинга.
— Сколько?!
— Эк тебя перекосило, ровно полыни наелся. Говорю тебе: два шиллинга.
— Да мне камзол во столько же обошелся!
— Камзол ваш, господин Сифон, сроду вас так не согреет.
— За каких-нибудь восемь пенсов, мадам, мне целую свинью зажарят.
— На любом постоялом дворе за один пенс можете всю ночь дрыхнуть на кровати, с простынями и одеялом. Ты за этим сюда пришел?
— Но два шиллинга!
— Если вдруг она тебе не по нраву придется, у меня есть превосходное средство от похоти: скинь башмак, сунь в него нос и втяни запашок поглубже — похоть как рукой снимет. Хочешь попробовать?
Майлз немедля согласился на два шиллинга, и девочку привели к нему. На ней был синий, отделанный прекрасным мехом халат, а под ним — ничего.
— Слушай, детка, — произнес Вавасур, — такие меха не для тебя.
— Гопожа Элис очень добра ко мне, сэр.
Хозяйка бани, подслушивавшая за дверью со свечой в руке, на этих словах повернулась и стала тихонько спускаться по лестнице, но вдруг увидела внизу Томаса Гантера, которого прекрасно знала. Прислонившись к стоявшей у входа молитвенной скамеечке, он разглядывал вырезанные на ее деревянной поверхности смешные и нелепые изображения.
— А, знахарь-стервятник пожаловал? Сегодня ты нам не нужен.
— Хорошо хоть не сипуха, мадам, она ведь добра не сулит.
Оба с неизменным удовольствием обменивались «любезностями», тем более что никто никогда не добивался победы.
— Как дела, малявчик?
У Элис был богатейший запас слов для описания его миниатюрности: клопик, карлик, фигунчик, коротыш, недоросток, фитюлька, — и она не упускала случая их употребить.
— Да всё слава богу. — Он выразительно указал глазами на верхнюю площадку лестницы. — А как сэр Майлз?
— Прикуси язык, помяни
— Я же не сорока, Элис, чтоб сплетни на хвосте носить. И имен вызнавать не стану. Просто я пекусь о сэре Майлзе. Забочусь о нем…
— Вот как? Ну, так оставь заботы. Он — кузнец-молодец. Слышишь, как молотом бьет? — Она рассмеялась. — Ему достался свеженький бутончик. Букетик благоухающий.
— Девочка невинная, что ли?
— Роза-Розанчик. Из нашей округи.
— Небось совсем еще молоденькая; ручаюсь, судебный пристав о ней и слыхом не слыхал.
— Молоденькая, но не слишком: вполне годится, чтобы разложить да отдрючить как следует. Одиннадцать годков уже. Я нашла ее у стригалей, она им овечью шерсть в кучи сметала.
— А ты ее выследила, как цапля рыбку, да?
— Я с ней просто поговорила, и она пошла со мной. Ей денежки нужны.
— Не очень-то умно желать того, за что заплатишь бесчестьем.
— Ха! Тра-ля-ля! Старая песенка, господин Гантер. Дурак всегда готов учить и никогда — учиться. Другие девки за два пенса да сноп пшеницы под любым забором лягут. А у Агнес в кошельке будут шиллинги звенеть. Выходит, я делаю доброе дело, и меня же за это винят? Так что, дорогой мой, подтяни подпругу — и в путь.
Хозяйка бани слыла суровой, но веселой — как ее родной Лондон. Укорять Элис было все равно, что укорять город. Поэтому Гантер поцеловал ее в знак примирения и поскакал прочь. Ответного поцелуя он, правда, не получил.
Глава шестнадцатая
Рассказ повара
Рыбная харчевня на Нанчен-стрит была самой большой в Лондоне. В главном зале усаживалось до сотни едоков, а ведь имелись еще и другие помещения, поменьше, именовавшиеся «столовками». Заведение привычно называли «У Роджера», по имени повара, Роджера из Уэйра, графство Хартфордшир. Хотя Роджер был уже полновластным хозяином харчевни, он по-прежнему строго следил за приготовлением еды. Этот худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой неизменно носил приплюснутый белый колпак — символ его ремесла.
— Всё должно блестеть! — приговаривал он, расхаживая по громадной кухне, примыкавшей к главному залу. — Всё! Абсолютно всё! Слышишь, Уолтер? — окликнул он молодого поваренка. — Покажи-ка мне руки. Ты дерьмо мешал ими, что ли? Марш мыть! Джон, шумовку надо ополоснуть. Не видишь, на ней пена осела. Куда это годится? Никуда!
В кухне друг напротив друга пылали два очага: на одном готовили рыбные блюда, на другом — мясные. Жар от них шел такой, что многие повара, скинув рубахи, орудовали в одном исподнем. Дух человечьего пота мешался с прочими запахами. Роджер ходил по кухне в богато расшитом жилете, к которому узкими ремешками пришнуровывались лосины. Ремешки прозвали в народе «шлюшниками». На ногах у Роджера красовались остроносые туфли с загнутыми по последней моде носами. Белый колпак, правда, портил весь шик и превращал щеголеватого хозяина харчевни, по его собственным словам, в «месиво из чего попало».