Клеопатра (др. перевод)
Шрифт:
Галера утонула со всей командой. В том же шторме погибла и галера, которую Клеопатра послала на поиски сирийского купца. Таким образом, мой след окончательно затерялся, и она наверняка решила, что я погиб.
Но я не погиб. Я продолжал мчаться на волне к берегу. Ветер отчаянно завывал, соленая вода хлестала мне в лицо, а над головой у меня пронзительно кричали морские птицы, но я не сдавался. Я не чувствовал страха, напротив, меня охватило какое-то ликование, и перед лицом грозной опасности, когда в мои глаза заглянула смерть, у меня пробудилась любовь к жизни. И я стал бороться за нее. Меня то швыряло из стороны в сторону, то переворачивало, то возносило к низко нависшим тучам, то низвергало в самое сердце моря, пока наконец я не увидел перед собой берег и разбивающиеся об огромные скалы буруны, и пока сквозь завывание ветра я не услышал их грозный рев и стон
Я оказался уже под водой и не мог дотянуться до поверхности. Сквозь толщу воды на миг пробился зеленый свет и наступила тьма, а в этой тьме появились образы из прошлого. Образ за образом, картинка за картинкой – вся моя былая жизнь пронеслась передо мной. Потом я стал засыпать, а в ушах у меня звучала лишь песня соловья, слышался шепот летнего моря, да раздавался торжествующий мелодичный смех Клеопатры, но, погружаясь под воду, я слышал его все тише и тише…
И снова жизнь вернулась ко мне, а вместе с ней ощущение непереносимой тошноты и нестерпимой боли. Я открыл глаза, увидел чье-то размытое лицо, склонившееся надо мной, и понял, что нахожусь в каком-то помещении.
– Как я сюда попал? – слабым голосом пробормотал я.
– Тебя, мы думаем, принес сюда Посейдон, незнакомец, – ответил грубый мужской голос на варварском греческом языке. – Тебя выбросило далеко на берег, как мертвого дельфина. Мы нашли тебя и принесли в наш дом. Мы – рыбаки. Ты давно уже у нас. И тебе, мы думаем, придется еще немного полежать, потому что волны сильно швырнули тебя на камни и у тебя сломана нога.
Я попробовал пошевелить ногой и не смог. Кость действительно была сломана над коленом.
– Кто ты и как тебя зовут? – спросил бородатый рыбак.
– Я египтянин, путешественник. Мой корабль утонул во время шторма. Имя мое – Олимпий. – Я это первое попавшееся имя назвал наугад, только потому, что вспомнил, как моряки называют гору, которую мы видели с галеры, – Олимпом. И с тех пор меня стали звать Олимпием.
С семьей этих простых рыбаков я прожил полгода, заплатив им золотом, которое море благополучно выбросило на берег вместе со мной. Долго моя сломанная кость не срасталась, и срослась она неровно, из-за чего я превратился в калеку. Я, некогда такой высокий и статный, сложенный как бог, теперь хромал – одна моя нога стала короче другой. Но даже оправившись от болезни, я еще какое-то время жил с этими приютившими меня людьми, занимаясь вместе с ними рыболовством. Ведь я не знал, куда мне можно было идти и что делать. Я даже начал подумывать о том, чтобы стать рыбаком, как приютившие меня люди, и провести здесь остаток своей постылой жизни. Рыбаки относились ко мне по-доброму, но и с некоторой опаской – как и все, с кем меня сталкивала судьба, они считали меня колдуном, принесенным морем, ибо пережитые мной страдания оставили на моем лице такой странный отпечаток, что людей невольно охватывал страх, когда они, глядя на меня, начинали думать о том, что скрывается за моим отрешенным спокойствием, за этой застывшей маской.
Так я влачил свое бесцельное существование, пока однажды ночью, когда я пытался заснуть, меня вдруг не охватило великое беспокойство и страстное желание увидеть снова родной Сихор. Было ли то желание ниспослано мне богами, или оно родилось в моем собственном сердце – я не знаю. Но оно было таким сильным, что еще до наступления рассвета я поднялся со своей соломенной подстилки, надел рыбацкую одежду и, не желая что-то объяснять или отвечать на вопросы, попрощался с бедным домом моих добрых хозяев. Я положил несколько золотых монет на чисто выскобленный деревянный стол и, взяв из горшка муки, насыпал на столе такие слова:
«Это дар египтянина Олимпия, вернувшегося в море».
Потом я ушел и на третий день пути оказался в огромном городе Саламисе, который тоже стоит на берегу моря. Там я ненадолго поселился в рыбацком квартале, а когда узнал, что одно судно собирается плыть в Александрию, пришел к кормчему, уроженцу Пафа, и нанялся к нему моряком. Меня охотно взяли. Мы отплыли с попутным ветром и уже на пятый день достигли Александрии, этого ненавистного мне города, и я увидел блеск ее золоченых куполов. Здесь мне нельзя было оставаться, я нанялся на другое судно, заплатив за дорогу своим трудом, и мы поплыли вверх по Нилу. Из рассказов гребцов я узнал, что Клеопатра вернулась в Александрию вместе с Антонием, и они стали жить в большой роскоши в царском дворце на мысе Лохиас. Моряки даже уже сложили о них песню, которую и распевали по дороге, гребя веслами. От них же я услышал о гибели галеры, посланной на поиски корабля, на котором уплыл из Тарса сирийский купец, и историю о том, как астроном царицы, Гармахис, улетел в небо с крыши дворца в Тарсе, где жила царица. Моряки удивлялись, почему я, работая наравне с ними, не подхватываю их непристойные песенки о любвеобильной Клеопатре, и они тоже начали побаиваться меня и с опаской перешептывались обо мне. И тогда я понял, что поистине проклят и отторгнут людьми, и что между мной и ими лежит непреодолимая пропасть, и что никто теперь, ни один человек меня не полюбит.
На шестой день плавания недалеко от Абидоса я сошел на берег, чему моряки, по-моему, были очень рады, и побрел через знакомые плодородные поля. Сердце мое разрывалось, когда я встречал людей, которых хорошо знал с детства. Однако меня, хромающего моряка в грубой одежде, никто не узнавал. Наконец на закате я оказался у величественного пилона храма. Недалеко от него стоял разрушенный дом. Я вполз в развалины, не зная, зачем пришел сюда и что мне делать дальше. Как потерявшийся бык, я вернулся издалека на родные поля. Но зачем? Что меня здесь ждет? Если мой отец Аменемхет еще жив, он наверняка с презрением отвернется от меня. Не смея показаться отцу на глаза, я сидел среди поломанных балок и бессмысленно смотрел на ворота храма – вдруг оттуда появится кто-то, кого я знал. Но никто не входил в храм и не выходил из него, хотя ворота были распахнуты настежь. И вдруг я увидел, что между камнями, которыми вымощен двор, растет трава – там, где ничего не росло веками. Что это могло значить? Неужели храм заброшен? Нет, этого не может быть! Могло ли прерваться служение вечным богам, которое вершилось в этом священном храме тысячелетиями день за днем? Это означает, что умер мой отец? Может быть. И все же почему здесь так невероятно тихо? Где жрецы? Где богомольцы?
Не в силах более выносить неизвестности, когда покраснело солнце, я, как трусливый шакал, пригибаясь к земле, прокрался сквозь открытые ворота, миновал двор и вступил в первый огромный зал с колоннами. Там я остановился и посмотрел вокруг. Ни звука, ни движения – священное место, сумрачное святилище было величественно покойно. Сердце мое заколотилось, точно безумное, я пошел в следующий огромный зал, Зал Тридцати Шести Колонн, где меня когда-то короновали венцом Верхнего и Нижнего Египта. Все и здесь так же тихо и мрачно. Оттуда, пугаясь шума собственных шагов, разносившихся жутким эхом по заброшенному безмолвному святилищу, я прошел по галерее имен фараонов к покоям отца. Дверной проем все так же был скрыт тяжелым занавесом, но что меня ждет там, за ним, внутри? Такая же пустота? Я отодвинул занавес и неслышно вошел. Там, в резном кресле за столом, на котором покоилась его длинная седая борода, сидел мой отец, Аменемхет, в своем жреческом одеянии. Он сидел совершенно неподвижно, и поначалу я решил, что он мертв, но вот он повернул голову и обратил в мою сторону белые незрячие глаза. Он был слеп, а его лицо иссохло, как лик мертвеца, и стаяло от возраста и печали.
Я замер, чувствуя, как его слепой взгляд изучает меня. Я не мог заговорить. Я не смел обратиться к нему. Мне захотелось убежать и где-нибудь спрятаться снова.
Я уже развернулся и взялся за занавес, как вдруг отец низким голосом медленно произнес:
– Подойди ко мне, Гармахис, бывший моим сыном и ставший потом предателем. Подойди ко мне, Гармахис, на которого Кемет возлагал все свои надежды и который обманул их. Значит, не напрасно я привел тебя сюда издалека! Значит, не напрасно я сохранял в своем теле жизнь, чтобы услышать, как ты крадешься по этим пустым святилищам, точно вор!
– О отец, – изумленно вскричал я. – Ты слеп! Как же ты узнал меня?
– Как я узнал тебя? И это спрашивает тот, кто постиг все тайны наших древних наук! Довольно. Я знаю, кто ты, ибо это я привел тебя сюда. Но лучше бы я никогда тебя не знал, Гармахис! Лучше бы Незримый призвал меня к себе, прежде чем я вырвал тебя из лона богини Нут, чтобы ты стал моим проклятием, моим позором и отнял последнюю надежду у Кемета!
– О, не говори так, отец! – простонал я. – Мое бремя, которое я несу, и так мне не под силу! Разве я сам не был обманут, предан и отвергнут? Пожалей меня, отец!