Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Мы, следовательно, не знаем, в тот ли или на следующий вечер Клеопатра стала любовницей Антония; не знаем, упала ли она в его объятия, как всегда потом говорили, с единственной целью — полностью подчинить себе; или, устав от многомесячного ожидания, она, как и он, выпила лишнего, покоряясь взгляду, в котором угадала то же влечение к бездне, какое было свойственно ей самой, и потом, без всяких мыслей, просто отдалась мужчине, который повсюду — от Галлии до Сирии — умел привлекать к себе женские сердца. Была ли то власть желания или желание власти — разобраться непросто; и если мы хотим хоть что-то понять, нам придется удовлетвориться словом, которым пестрят все рассказы об их долгой связи: . Оно обозначает
Но почему мы должны приписывать царице Египта роль соблазнительницы-колдуньи, почему с самого начала должны видеть в Антонии ее жертву? Столько женщин были без ума от него, начиная с Фульвии, его законной супруги… Почему не поверить, что Клеопатре в тот осенний вечер, когда с моря повеяло прохладой, захотелось сильного мужского тела, пусть и слегка отяжелевшего от обильной азиатской пищи и вин, что она нуждалась в его нежности, желала забыть на несколько часов свое царство, свой город, свои интриги, своего ребенка? Не будем же отказывать ей в том, что так естественно для других женщин: в праве на передышку, на неосознанное стремление изгладить из своей памяти первое любимое тело, ныне ставшее пеплом, — Цезаря.
Антоний — человек прямодушный, жизнерадостный, открытый. Любовь, которую он предлагает, на первый взгляд кажется успокоительным прибежищем, во всяком случае, чем-то совершенно отличным от ощущений, которые Клеопатра испытывала в объятиях Цезаря: император, конечно, тоже был либертином, и притом из числа самых опытных, но занимался любовью так же, как воевал, — как стратег наслаждения, рассчитывающий все, не оставляющий места для самозабвенного экстаза. Антония же самозабвение — в моменты празднеств, радости, всевозможных бесчинств — доводило почти до безумия. Таким же был и Флейтист, и многие мужчины из дома Лагидов до него. Почему же ей, Клеопатре, не последовать их примеру?
Начинается ночь, свободная и радостная, — начинается с голода и жажды, с желания жить. Пусть же в ней звучат, как заклинания против смерти, шорохи и смех, пьяная мужская отрыжка; пусть в ней будут хмельное вино, слившиеся губы, раздвигающиеся женские ноги, поцелуи взасос, запахи подмышек и паха. И пусть все закончится единственным оцепенением, способным освобождать: блаженным сном двух тел, теперь слегка отстранившихся друг от друга.
С того ли самого вечера они начали разыгрывать друг перед другом комедию, навязанную им толпой в момент прибытия корабля Клеопатры: стали изображать божественный брак, Афродиту в гостях у Диониса, Исиду новых времен, которая, ради спасения мира, открывает свои объятия и свое чрево для нового Осириса? Мы этого не узнаем; как не узнаем и того, пили ли любовники до утра или продлили свой праздник, прихватив еще и следующую ночь, что очень скоро вошло у них в привычку; и еще мы не знаем, носила ли Клеопатра уже тогда кольцо с выгравированным на нем словом , «(сладостное) опьянение».
На протяжении веков многие люди, заразившись неистребимой ненавистью, которую испытывал к Клеопатре Октавиан, повторяли на все лады россказни о том, что уже с первого вечера царица, дабы обольстить и привязать к себе Антония, пользовалась тайными снадобьями, прозрачными одеждами, ласками, каких римлянин никогда прежде не знал, колдовскими чарами и приворотными зельями. Конечно, как истинная дочь Александрии, Клеопатра должна была иметь благовония, ароматы которых ее любовнику прежде редко доводилось вдыхать; и она наверняка пришла на его праздник в самом красивом из своих нарядов. Но, чтобы пробудить плотское желание, не нужны колдовские приемы — тем более что царица делила свою постель только с Цезарем,
Поэтому ничто не заставляет нас думать, что этот их первый вечер был чем-то большим, нежели мгновением передышки, вырванным у жестокой жизни, блуждающим пузырьком в пучине времени, случайным приключением, которое, как они оба думали, останется без последствий, несколькими часами наслаждения, никак не связанного с их непосредственными интересами. Часто любовники последними понимают, что именно у них общего и как получилось, что они, легкомысленные и свободные существа, вдруг оказались соединенными прочнейшими узами. Впрочем, в первое время после встречи в Тарсе Антоний и Клеопатра, судя по сохранившимся свидетельствам, вели себя так, будто все еще оставались хозяевами своих судеб или, по крайней мере, сохраняли иллюзию своей полной свободы.
Итак, эти ночи Клеопатры окутаны покровом тайны еще в большей мере, чем ее отношения с Цезарем (потому что, думая о тогдашней юности царицы, мы порой можем догадаться о том, о чем умалчивают хроники), и навсегда останутся во власти другой царицы наших сновидений — фантазии.
Уверенность двух любовников в том, что они по-прежнему свободны, могла укрепить переговоры, которые они вели в последующие дни и которые почти в точности соответствовали их предварительным планам. Антоний без очевидных затруднений вернулся к своему первоначальному сдержанному тону и строго спросил у Клеопатры, в силу каких таинственных обстоятельств легионы, оставленные Цезарем в Египте, перешли к Кассию; потом он потребовал у нее разъяснений относительно эпизода с бурей: действительно ли присоединиться к его армии ей помешал ураган, или же она просто предпочла вести двойную игру?
Эта встреча двух хищников проходила при свидетелях. По словам последних, Клеопатра нисколько не смутилась, услышав обвинения Антония, и отвечала настолько искусно, что быстро убедила его в своей лояльности.
По своему обыкновению, она захотела как можно скорее извлечь выгоду из достигнутого успеха. И немедленно попросила у Антония голову того мошенника, что выдавал себя за одного из ее покойных братьев. Она преследовала самозванца по всему Египту, но он сумел скрыться в каком-то сирийском храме; и теперь, живя там и пользуясь священным правом убежища, продолжал с отчаянной энергией заявлять о своих правах на египетский престол.
Антоний без колебаний согласился нарушить неприкосновенность храмовой территории и казнить преступника. Тогда Клеопатра набралась смелости и потребовала смерти Сарапиона, вероломного наместника Кипра, который послал корабли убийцам Цезаря.
Она без труда добилась и этого. Потом, в том же мстительном порыве, царица ополчилась против верховного жреца эфесского храма, на территории которого все еще прозябала ее сестра. Клеопатра утверждала, будто этот человек поддерживал попытки ее соперницы захватить трон Египта; она также хотела, чтобы Антоний выполнил ее самое заветное желание, в котором ей столь решительно отказал Цезарь: уничтожил Арсиною.
Святотатства никогда не пугали Лагидов, однако римляне с большой осторожностью относились ко всему, что касалось богов, особенно если эти боги были чужими. Кроме того, посягнув на неприкосновенность святилища в Эфесе, Антоний нанес бы оскорбление самому большому и почитаемому храму во всем мире.
Мы не знаем, каким образом Клеопатре удалось добиться своей цели; может быть, именно в этот момент переговоров она бросила к ногам Антония мешки со звонкой монетой, которые прежде прятала в трюме и в которых он так нуждался, чтобы заплатить жалованье солдатам. Как бы то ни было, Антоний согласился.