Клеопатра
Шрифт:
Царица тоже слушала ее, а после праздника Адониса Арий представил ей Антония. Со свойственной ему откровенностью и пылом тот выразил ей восхищение, а немного погодя познакомил с ней своего сына Антилла. Он бы не замедлил испытать на ней силу своих чар, покорявших ему женские сердца, но после второго посещения обстоятельства заставили его уехать из Александрии.
Береника упрекала брата, зачем он ввел в их дом возлюбленного царицы, а частые посещения Антилла и в особенности Цезариона усиливали ее тревогу.
Эти молодые люди не принадлежали к числу гостей, посещения которых доставляли ей удовольствие. Лестно было, конечно, что они удостоили своим присутствием ее скромное жилище, но она знала, что за Цезарионом строго следят, и видела по глазам, какая причина заставляет его посещать ее дочь. В постоянном беспокойстве за старших детей утратилась бодрость духа, отличавшая ее в молодости. Теперь, если что-нибудь новое вторгалось в ее жизнь, Береника прежде всего ждала дурных последствий. Если перед ней стоял пылающий светильник, то сначала замечалась тень, а потом уже свет. Вся жизнь превратилась в непрерывную цепь опасений, но она слишком горячо любила своих детей, чтобы дать им заметить все это. Утешало только то, что в случае если какое-нибудь из ее зловещих предсказаний сбывалось, то она, мол, все предвидела заранее.
На ее все еще красивом и спокойном лице нельзя было прочесть следов беспокойства. Говорила Береника мало, но рассудительно и умела слушать собеседника. Поэтому гости Барины всегда были рады ей. Ее присутствие импонировало даже самым знаменитым из них, так как они чувствовали, что эта спокойная женщина понимает их.
В этот вечер, до возвращения Барины, произошло маленькое приключение, заставившее Беренику вдвойне пожалеть о несчастье, приключившемся с Арием третьего дня. Возвращаясь домой от сестры поздно вечером, он был сбит с ног и сильно помят бешено мчавшейся колесницей. Теперь Арий лежал в постели больной, и угрозы его сыновей отомстить нахалу, изранившему их отца, отнюдь не облегчали его страданий, так как он имел основание думать, что виновником этого происшествия был не кто иной, как Антилл. А ссора с сыном Антония не обещала ничего доброго для молодых людей, тем более что молодой римлянин не унаследовал великодушия и гуманности своего отца. Конечно, Арий не мог упрекать сыновей, разражавшихся бранью против обидчика, который даже не обратил внимания на опрокинутого им человека. Он предостерег сестру против не знающей удержу разнузданности молодого человека, отец которого был им введен в дом Береники. Приключение сегодняшнего вечера показало, что его предостережения имели основание. Дело в том, что после захода солнца к Барине, по обыкновению, явилось несколько гостей, в том числе девятнадцатилетний Антилл. Привратник отказал им, но молодой человек, желая во что бы то ни стало видеть Барину, оттолкнул старика, хотевшего его удержать, и, несмотря на сопротивление, проник в мастерскую покойного хозяина дома, служившую теперь приемной. Только убедившись, что она пуста, он согласился уйти, но оставил букет цветов, прикрепив его к статуе Эроса. Привратник и служанка Барины подумали, что он пьян. Это было особенно заметно, когда Антилл и ожидавшая его на улице компания побрели, пошатываясь, прочь.
Неприличная и оскорбительная выходка юноши сильно взволновала Беренику. Она не могла оставить ее безнаказанной и, поджидая дочь, раздумывала, к каким дурным последствиям может привести отказ Антиллу от дома и жалоба начальнику дворца, а с другой стороны, до чего дойдет его наглость, если оставить его выходку без внимания.
Недобрые предчувствия томили ее, но, ожидая худшего, она втайне надеялась, не принесет ли Барина какую-нибудь радостную весть.
Наконец Барина явилась в таком радужном, веселом настроении, как никогда.
У вдовы отлегло от сердца. Очевидно, случилось что-нибудь очень радостное, если ее дочь так весела. А между тем, она наверное уже слышала о выходке Антилла, так как явилась к матери без головного убора и с новой прической, стало быть, успела побывать в спальне и переодеться с помощью болтливой кипрской рабыни, совершенно неспособной держать язык за зубами.
«Посторонний не дал бы ей больше девятнадцати лет, – думала мать, – как идет ей белое платье и пеплос с голубой каймой, как красиво выделяется лазурная лента на ее кудрявой головке! Кто бы подумал, что к этим золотистым локонам не прикасалось раскаленное железо, что румянец на этих щеках и алебастровая белизна рук даны ей от природы? Такая красота часто становится подарком Данаев; но все же это великолепный дар богов! Но зачем она надела браслет, присланный Антонием? Не для меня же! Дион вряд ли зайдет так поздно. Я любуюсь ею, а, может быть, над нами уже нависло новое несчастье».
Так раздумывала она в то время, как дочь, прислонившись к подушкам мягкого ложа, весело рассказывала о том, что видела у деда и перед его домом. Когда речь зашла о неприличном поступке Антилла, она сказала с беспечностью, испугавшей Беренику, что это безобразие больше не повторится.
– Но кто же ему помешает? – спросила та.
– Кто же, кроме нас самих? – был ответ. – Перестанем его принимать.
– А если он вздумает вломиться насильно?
Большие голубые глаза Барины сверкнули.
– Пусть попробует, – сказала она решительным тоном.
– Какая же сила может удержать сына Антония? – спросила Береника. – Я такой не знаю.
– А я знаю, – возразила дочь, – выслушай меня; я должна быть краткой, потому что ожидаю гостя.
– Так поздно? – воскликнула тревожно Береника.
– Архибий хотел поговорить с нами о важном деле.
При этих словах складки на лбу матери разгладились, но тотчас же появились снова.
– О важном деле, в такой необычный час? Я не ожидаю ничего доброго. Когда я шла к брату, ворон перелетел мне дорогу и направился налево в сад.
– А я, – отвечала Барина, – справившись о здоровье дяди, – я видела семь – да, ни больше ни меньше, потому что семь лучшее из чисел – семь белоснежных голубей, которые все летели направо. Самый красивый был впереди. Он держал в клюве корзиночку, а в ней находилась сила, которая избавит нас от сына Антония. Почему ты смотришь на меня с таким удивлением, милый сосуд всяческих опасений?
– Но, дитя, ты говорила, что Архибий придет так поздно поговорить о каком-то важном деле.
– Он скоро будет здесь.
– Разреши же эту загадку; я туго соображаю.
– В самом деле, нам нельзя терять времени. Слушай же: прекрасный голубь – хорошая, верная мысль, а что он несет в корзиночке, ты сейчас узнаешь. Видишь ли, матушка, мы даем повод к осуждению; это не должно продолжаться. С каждым днем я чувствую это сильнее, и пройдет еще несколько лет, пока эти опасения можно будет оставить. Я слишком молода, чтобы принимать всякого, кто вздумает ко мне явиться, да еще приводить своих приятелей. Конечно, наша приемная – мастерская моего отца, а хозяйка этого дома – ты, моя милая, безупречная, достойная мать; но ты слишком скромна, ты, которая во всех отношениях лучше меня, держишься в тени, так что о тебе вспоминают, только когда тебя нет. Поэтому всякий, кто приходит к нам, говорит: «Я иду к Барине!» Я не могу больше выбирать, и эта мысль…
– Дитя, дитя, – перебила сияющая мать, – кто из бессмертных встретился с тобой сегодня?
– Ты уже знаешь, – весело сказала дочь, – я встретила семь голубей, и когда взяла у первого, прекраснейшего, корзиночку, он рассказал мне историю. Хочешь, послушать?
– Конечно, только рассказывай быстрее, а то нам помешают.
Барина откинулась на подушки и, опустив свои длинные ресницы, начала:
– Жила когда-то женщина, у которой был сад в лучшей части города, – положим, хоть здесь, вблизи Панеума. Осенью, когда созрели плоды, она оставила садовую калитку открытой, хотя все соседки делали по-другому. А для того чтобы уберечь свои финики и смоквы от незваных гостей, она вывесила на калитке доску с надписью: «Не возбраняется входить в сад и любоваться им, но кто сорвет цветок, или плод, или будет топтать траву, того разорвут собаки».