Клетка для простака. Тот, кто шепчет

Карр Джон Диксон

Майлс застыл на месте.

Душный, пропитанный плесенью воздух коридора проник в его легкие, как внезапное подозрение – в мозг. Казалось, он очень давно дышит этим воздухом, стоя здесь с пачкой банкнотов, забрызганных кровью, в кармане и портфелем из потрескавшейся кожи в руке.

Боковым зрением он увидел, как сзади к нему подошла Барбара, тоже перегнулась через перила и посмотрела вниз. Мимо них, что-то бормоча себе под нос, пронесся суперинтендент Хедли, с грохотом сотрясая каждую ступеньку. Он перепрыгнул через лежавшую у основания лестницы Фей, щека которой была прижата к грязному полу. Хедли опустился на колени, чтобы осмотреть ее. Вскоре он поднял голову и взглянул наверх. Его голос звучал глухо:

– Не предполагалось ли, что у этой женщины слабое сердце?

– Да, – спокойно ответил Майлс. – Да. Так оно и есть.

– Нам лучше вызвать «скорую помощь», – отозвался Хедли. – Ей не следовало впадать в такое неистовство и мчаться сломя голову. По-моему, это ее доконало.

Майлс медленно спустился по лестнице.

Его левая рука скользила по перилам, которых недавно касалась рука Фей. На ходу он выронил портфель. Через распахнутую дверь можно было видеть, как на противоположной стороне улицы безобразная, оторванная от хозяина-великана челюсть очень медленно открывается и закрывается, открывается и закрывается, и это длилось уже целую вечность, когда он склонился над телом Фей.

Глава 18

В тот же воскресный вечер, в половине седьмого (время – понятие относительное, и могло показаться, что прошло уже несколько дней), Майлс и Барбара сидели в спальне Фей на втором этаже.

Над комодом снова горела электрическая лампочка. Барбара расположилась в кресле с протершейся обивкой. Майлс сидел на краю кровати рядом с черным беретом. Он смотрел на покореженную жестяную коробку, когда Барбара сказала:

– Может быть, мы выйдем и поищем какое-нибудь кафе? Или бар, где можно купить сандвич?

– Нет. Хедли сказал, чтобы мы оставались здесь.

– Когда вы ели в последний раз?

– Одним из величайших достоинств, которыми может обладать женщина, – сказал Майлс, пытаясь улыбнуться, но чувствуя, что улыбка превращается в злобную гримасу, – является дар не говорить о еде в неподходящее время.

– Извините, – сказала Барбара и надолго замолчала. – Вы же понимаете, Фей может поправиться.

– Да. Она может поправиться.

Воцарилось очень долгое молчание, пальцы Барбары теребили обивку кресла.

– Она так много для вас значит, Майлс?

– Дело вовсе не в этом. Мои чувства объясняются тем, что жизнь обманула Фей самым жестоким образом. Все это необходимо как-то исправить! Справедливость должна быть восстановлена! Это…

Он взял с кровати черный берет Фей и поспешно положил его обратно.

– Как бы то ни было, – прибавил он, – что толку говорить об этом?

– За короткое время вашего знакомства с ней, – спросила Барбара после очередной безуспешной попытки посидеть молча, – стала ли для вас Фей таким же реальным человеком, как Агнес Сорель или Памела Гойт?

– Простите? О чем вы?

– В ресторане Белтринга, – ответила Барбара, не глядя на него, – вы сказали, что историк оживляет своим воображением давно умерших мужчин и женщин, думая о них как о реальных людях. Когда вы впервые услышали о Фей Ситон, она была для вас – как вы выразились – не более реальна, чем Агнес Сорель или Памела Гойт. – В своей несколько непоследовательной манере вести разговор, по-прежнему теребя обивку кресла, Барбара добавила: – Разумеется, я слышала об Агнес Сорель. Но мне ничего не известно о Памеле Гойт. Я… я хотела прочитать о ней в энциклопедии, но там ее имя не упомянуто.

– Памела Гойт была красавицей, жила в эпоху Регентства, и ей приписывали разные злодеяния. Она к тому же кружила головы мужчинам. Я много читал о ней в свое время. Кстати, как переводится с латыни слово «panes», если это не множественное число существительного «хлеб»? Из контекста ясно, что речь идет не о хлебе.

Теперь пришла очередь Барбары взглянуть на него с удивлением.

– К сожалению, я не настолько хорошо знаю латынь, чтобы ответить на ваш вопрос. Почему вы спросили?

– Ну, мне приснился сон.

– Сон?

– Да. – Майлс рассуждал на эту тему с тупой настойчивостью человека, находящегося в смятении и стремящегося занять свой ум какими-нибудь пустяками. – Это был отрывок из средневековой латыни, знаете, со специфическими окончаниями глаголов и "и" вместо "v". – Он покачал головой. – Там шла речь о чем-то и о «panes», но я помню только приписку в конце о том, что было бы безумием что-то отрицать.

– Я по-прежнему ничего не понимаю.

(Почему не проходит эта проклятая ноющая боль в груди?)

– Ну, еще мне приснилось, что я пришел в библиотеку за латинским словарем. Там на пыльных грудах книг сидели Памела Гойт и Фей Ситон, которые начали уверять меня, что у моего дяди нет латинского словаря. – Майлс засмеялся. – Забавно, что я сейчас вспомнил об этом. Не знаю, какой вывод сделал бы доктор Фрейд из моего сна.

– А я знаю, – сказала Барбара.

– Думаю, он углядел бы в нем что-нибудь зловещее. Что бы ни снилось, по Фрейду, это всегда предвещает что-то ужасное.

– Нет, – медленно произнесла Барбара. – Ничего подобного.

Некоторое время она нерешительно, смущенно, беспомощно смотрела на Майлса, и в ее глазах с блестящими белками светилась симпатия. Потом Барбара вскочила со своего места. Оба окна были открыты, моросил дождь, и комнату наполнял свежий, влажный воздух. Майлс отметил, что в витрине напротив уже не горит свет и ужасные зубы наконец прекратили свои жуткие движения. Барбара повернулась к окну.

– Бедняжка! – сказала Барбара, и Майлс знал, что она имеет в виду не покойную Памелу Гойт. – Бедная, глупая, романтичная!…